В этот день ко мне зашел мистер Т. После двухнедельной госпитализации он продолжал лечиться в Пейн Уитни амбулаторно. Я с удовлетворением отметил, что отказ от зипрексы пошел ему на пользу — он стал уравновешеннее и стройнее. Новая схема лечения включала в себя карбамазепин, рисперидон, литий в малых дозах, зибан в качестве антидепрессанта и золпидем как снотворное. По-моему, ему стало лучше.
— Конечно, и пошатывает и покачивает, — пожаловался он, — но все-таки не так, как раньше. Никаких мрачных-злачных мыслей о смерти, никаких голосов, вернее, они есть, но так, вполголоса, неотчетливо, на заднем плане, удаляясь, не заливаясь. Жалко, что доктор Оден такой молчун. Сплошное киванье, ворчанье и бумагомаранье. Вот я и решил, что пора мне к вам.
— Вам страховки хватает? Она все покрывает?
Он развел руками:
— Да я как-то не думал об этом.
— Что касается платежеспособности, то это можно оформить.
Мистер Т. принялся яростно растирать кисти рук. Под ногтями по-прежнему был толстый слой грязи, но глаза смотрели задумчиво.
— Herz und Herz, — помолвил он. — Zu schwer befunden. Schwerer werden. Leichter sein.
— Это чье?
— «Сердце к сердцу. Тяжко было слово. Стать весомей. Легче слыть».[72] Пауль Целан. Он бросился в Сену.
— Поэт. Вы тоже поэт.
Мистер Т. улыбнулся:
— Я тоже.
Поздно вечером, когда я шел к метро, мне снова вспомнилась история дяди Ричарда. Я иногда думаю, что стала такой, какая я есть, именно из-за этого, из-за убийства. Я думал про мистера Т., про его отца и деда, про моего отца и деда, про все предыдущие поколения, населяющие душевное пространство внутри нас, про тишину на этих старых землях, когда призрачные тени движутся или переговариваются, но голоса их настолько тихи, что мы не слышим, как они говорят.
Хотя вечером следующего дня мы с Эглантиной демонтировали ее бечевочные художества, Миранда не поднялась, чтобы забрать дочь. Она просто позвонила Эгги по телефону, и девочка, пару минут поупиравшись, скатилась вниз по лестнице как миленькая. Давешний вечер с Мирандой перерисовал для меня очертания неведомой земли, которую мы называем будущим, этого прибежища страхов и желаний. Одно из моих желаний удалось постичь Джеффри Лейну, причем сделал он это с безумной скоростью, еще до того, как мы обменялись парой слов. Раньше я мечтал «завоевать» Миранду, привести ее и Эгги сюда наверх, в обитель семейного счастья. Теперь понял, эту женщину завоевать нельзя, этого не смогу ни я, ни кто-то другой. Она сама решила прийти ко мне со своей исповедью и мольбой, чтобы о ней хоть чуточку позаботились. Но в ней все равно жил дух протеста, жажда независимости. Она не желала, чтобы ей рассказывали ее собственную жизнь.
Голос Сони звучал тихо и твердо.
— Это все правда, — отчеканила она. — Папа спал с этой девицей и обеспечил меня братиком. Я только не понимаю, почему мама так спокойно к этому относится. Заладила: «Правда — это то, что есть», прямо не человек, а робот. Ей не нравится, что я не понимаю. А я все понимаю, просто мне это не нравится. Она говорит, что я должна пойти на эту встречу, где будут Генри, Эдди и Бигмакша.
Соня продолжала. Серый свет, пробивавшийся в окна греческого ресторана на Черч-стрит, где мы обедали, падал на ее строптивое личико. Мне никогда не забыть выражение этих глаз, оно врезалось в память с особой отчетливостью. За силой памяти стоит потрясение. Я хоть и был готов к положительному результату генетической экспертизы, но известие о том, что у Макса действительно оказался еще один ребенок, выбило у меня почву из-под ног.
— Решай как хочешь, но я рад, что ты не держишь это в себе.
Я подумал про Джоэля, которого никогда не видел. Этому мальчику предстояло сладить с отцом, превратившимся в объемистую стопку книг и четыре фильма. Интересно, он видел свою молодую мать в роли Лили? Сияющие глаза, чарующая улыбка… Капризный мотылек, фантазия стареющего мужчины. Удастся ли ему, как сыну Макса Блауштайна, найти для себя место и продолжать жить дальше?
— Ну почему ему было мало мамы? Неужели так трудно хранить верность?
Сорвавшийся на слове «верность» Сонин голос вывел меня из забытья.