— В этом, наверное, все и дело. Он домогался вас, Эдди, и вы его отвергли, но мне-то, мне-то он был нужен. Мне он всегда был нужен.
Голос ее сорвался.
— У меня тогда был трудный период, — отбивалась Эдди, — но я очистилась. Я… Я обрела себя.
— Понять бы еще, что это значит, — неприязненно бросила Соня. — Я без конца слышу подобные заявления. Можно подумать, что у человека полным-полно разных «я», надоело одно — купил, то есть обрел, новое.
Эдди не удостоила ее ответом.
Речевые штампы, которыми она пользовалась, были ей плохими помощниками. Она не очень вслушивалась в то, что говорит. В слово «гордость» она вкладывала желание быть воспринятой всерьез и выслушанной. Навязшее в зубах «я обрела себя» означало, что наркоманка Эдди осталась позади и теперь надо было принять себя — трезвенницу. Я не мог подавить чувство жалости к этой крепко надушенной отставной актрисочке, хотя, конечно, был целиком на стороне Инги. Как правило, в гневе Инга не то что не теряла дара речи, а, напротив, обретала его с удвоенной силой, и я не раз слышал, как она разражалась безукоризненно аргументированной анафемой в адрес посягнувшего на милую сердцу идею или личность. Но сейчас я с облегчением понял, что она намерена молчать.
— Кому вы продали письма, Эдди? — спросил Генри ровным голосом.
Лицо его было непроницаемым.
— Откуда я знаю?
— То есть как это откуда вы знаете? — взвилась Бургерша. — Вы вообще-то в своем уме?
— Таковы были условия. Полная анонимность. Человек платил наличными.
В первый раз за все время Генри изменило самообладание.
— Боже, какая идиотка! — выдохнул Генри. — Да вы понимаете, что вы наделали?
Его глаза готовы были испепелить Эдди.
— Эти письма — литературное достояние. Они принадлежат потомству, принадлежат всем нам…
— А теперь они неизвестно у кого, — промолвила Инга упавшим голосом. — Эдди, что было в этих письмах? Скажите, я должна знать.
Я вспомнил, как Инга рассказывала про их с Максом парижский поход в кино, и у меня пред глазами вдруг возник залитый светом гостиничный номер, Макс и его движущиеся пальцы. Я не могу тебе сказать.
Эдди стиснула зубы.
— Я закурю, — объявила она, извлекла неверными руками из сумочки пачку сигарет, вытряхнула одну и щелкнула зажигалкой.
— Он написал эти письма мне! Мне, понимаете вы или нет?!
Ее голос взлетел почти до визга.
— Я знаю, — тихо ответила Инга. — И будь на то ваша воля, вы могли бы сжечь их, изрезать на куски, вымарать все, что, по-вашему, другим знать не следовало, да мало ли! Но теперь всем нам придется научиться договариваться, потому что моя дочь и ваш сын — брат и сестра. Вы продали письма первому встречному, и он вправе распоряжаться ими как хочет. Поэтому, Эдди, я настаиваю, чтобы вы сказали мне, сказали всем нам, есть ли в этих письмах вещи, представляющие в будущем угрозу для Сони или Джоэля.
Нижняя губа Эдди задрожала, рот искривился, по щекам побежали слезы, и я услышал вырвавшийся из горла стон.
Я наклонился и на мгновение накрыл ее руку своей.
И тут раздался вопль Линды:
— Скажите пожалуйста, какая цаца!
Она подалась к Инге, лицо ее вспыхнуло.
— Разыгрывает тут идеальную мать, а сама пытается развести Эдди, вытащить из нее, что в этих письмах. Ах, какие мы утонченные, какие мы изысканные, какие мы доктора философии! Глаза б мои не смотрели! Да все эти ваши заумные книги предназначены только для того, чтобы красоваться, чтобы показать всем, какая вы необыкновенная и недосягаемая, мадам Совершенство, и дочь-то у нее совершенство, и квартира в центре совершенство, и сама-то она вдова Макса Блауштайна, культового Писателя с большой буквы «П». Я всегда знала, что ваши ангельские ризы не такие уж белые. Кто-то должен был сбить с вас спесь. Вы хотели знать, почему мне есть до этого дело?! Да уж поверьте, мне очень даже есть до этого дело!
Все это говорилось сквозь зубы, а на последней фразе слышалось просто змеиное шипение.
Инга слушала, открыв рот, а в конце прижала руку к груди, словно оскорбления причиняли ей физическую боль.
— Ну что, не можете меня вспомнить?! — издевательски настаивала Линда.
Инга все так же хватала ртом воздух.
— Вспомнить? — повторила она слабым голосом.
— Ну же, Колумбийский университет… Я была знакома с вашим другом, Питером.
— С Питером? Вы знали Питера?
— Да. Я училась на факультете журналистики, а вы — на философском.
Последнее слово она бросила в лицо Инге, как плевок.
— Мы трижды ходили пить кофе: вы, Питер и я, трижды, но я с тем же успехом могла остаться дома. На меня никто не обращал внимания. Вы с Питером всю дорогу трещали о Гуссерле, но когда я попробовала вставить хоть слово, вы… вы стали смеяться!