— Чертовски приятно быть сестрой гения!
— Так лечил-то не я. Я только наблюдал, а внезапное возвращение памяти происходит при этом и без медицинской помощи.
— Но папа ни на минуту не забывал, кто он такой.
— Тем не менее я не могу отделаться от ощущения, что это все-таки случай диссоциативной фуги, ранее не описанный.
Инга кивнула.
— Он ко всем так хорошо относился, — тихо сказала она.
— Даже слишком.
— Слишком, — повторила Инга.
Я пришел к ней домой на Уайт-стрит. Была суббота, вечерело. Верхний свет подчеркивал ее тонкие черты. Мне показалось, что она стала выглядеть чуть получше. Носогубные складки, залегшие вокруг рта, словно бы расправились, и кожа под глазами не отливала синевой. Разговор наш происходил после ужина. Сони дома не было, она пошла куда-то с одноклассниками. Мы сидели в молчании, теплом, задумчивом молчании, которое возможно лишь между задушевными друзьями, и потягивали вино.
— Кто бы мог подумать, — проронила Инга. — Эрик и Инга, мальчик и девочка, выросшие в сельской глуши, живут теперь в Нью-Йорке, превратились в записных полноправных горожан, и даже от провинциального миннесотского выговора почти не осталось следа. А ведь наш отец родился в прериях, в бревенчатом доме. Просто не верится.
Несколько секунд я не мог ответить. В голове у меня полыхнула картина, которой я никогда прежде не видел.
— Он сгорел!
— Кто сгорел? — спросила Инга.
— Бревенчатый дом, в котором родился наш отец. Сгорел дотла.
— Конечно. Потому-то они и переехали в другой. Тот, что до сих пор стоит.
Голос сестры звучал чуть насмешливо.
— Стоит один-одинешенек, тебя ждет. Твой, кстати, дом.
Я возвращался с работы. На крыльце Миранды и Эглантины снова лежала фотография. Позади был трудный день. По дороге я читал в метро какую-то статью и, подходя к дому, продолжал размышлять о ней, но тут увидел черно-белый снимок, лежавший изображением вверх. Лицо Миранды я моментально узнал, но над ним кто-то поработал. На месте зрачков и радужек глаз зияли отверстия, при виде которых я вздрогнул от какого-то не подвластного рассудку узнавания, но это чувство, мелькнув, исчезло. Я поднял карточку и посмотрел, не написано ли чего-нибудь на обороте, но там был только знак, который я уже видел раньше, — перечеркнутый круг.
Положив фотографию на стол в гостиной, я вдруг вспомнил. Из глубин памяти возник образ пациента, швыряющего мне в лицо фотографию с воплем:
— Чтоб они сдохли, сволочи! Чтоб они сдохли!
Долгие годы я не вспоминал о Лоренцо, но снимок с выколотыми глазами заставил меня вновь услышать его пламенные тирады. Всякий раз, когда он должен был прийти, я перед приемом собирался с силами, готовясь к потоку брани, который на меня обрушится, а после чувствовал себя измочаленным. Лоренцо было двадцать три года. Его привели ко мне родители, они же оплачивали лечение. Среди их многочисленной родни было несколько случаев маниакально-депрессивного психоза, и, опасаясь проявления наследственных симптомов, я попробовал рекомендовать ему литий в предельно малых дозах, но он ни о каких лекарствах и слышать не хотел, и стоило мне разок упомянуть о них, взвился до небес. Очень скоро я понял, что Лоренцо лжет родителям, а меня использует как прикрытие для собственных выходок, дескать, «а доктор Давидсен говорит, что все в порядке». Я отказался от него. Тогда Лоренцо послал родителям по почте ту самую их фотографию, которой размахивал передо мной на приемах, с одним только изменением. Он бритвой выцарапал им на снимке глаза.
Кто-то выслеживал Миранду, и, как я понимал, она знала, кто именно. В отличие от моментальных полароидных снимков, это был черно-белый фотопортрет, для которого надо позировать. И неведомый мне фотограф либо сделал его сам, либо каким-то образом смог заполучить. В одном я был абсолютно уверен. Снимок был послан с целью выбить адресата из колеи. Это был акт откровенной агрессии, что заставило меня думать о злоумышленнике в мужском роде, но я понимал, что это только предположения.
Разумеется, фотографию нужно было показать Миранде. Возможно, если она получит ее через меня, а не напрямую, это хоть как-то смягчит удар. Фотография с выколотыми глазами — дешевый трюк, расхожий приемчик, заимствованный из фильмов ужасов, но от этого он не становится менее действенным. Инга как-то сказала мне, что в западной философии и культуре еще со времен Платона внятно ощутим визуальный уклон: из пяти наших чувств главным является зрение. Мы можем прочесть что-то в глазах другого, мы понимаем друг друга по глазам, и анатомически глаз является продолжением мозга. Заглянув человеку в глаза, мы заглядываем ему в голову. Лишенный глаз человек страшит нас по одной простой причине: глаза — это двери внутреннего «я».