По части свиданий опыт у бедняжки Дороти был столь же небогат, как и у меня. И даже обоюдное стремление его приобрести дела никак не меняло, прежде всего — из-за социальной пропасти, которая нас разделяла. Что бы я ни говорил, казалось глупым и неестественным, и наверняка не только казалось, но и было. Да и о чем крестьянский парень мог поведать дочери профессора? О том, как урезонить свирепого голштинского быка?
Хотя Ларс Давидсен стал впоследствии профессором истории, он остался все тем же «крестьянским парнем», и примирить в себе два этих начала ему так и не удалось.
Наиболее одиозные из завсегдатаев Оберта были с самого что ни на есть «дна» — паршивые овцы, «бывшие люди», изломанные морально и физически, и за каждым стояла своя жизненная драма, но тем не менее в них была доброта и не было фальши.
Отец до самой смерти с готовностью изливал свою нежность на втоптанных в грязь, убогих, жалких и несчастных. Он никогда не осуждал слабого. В этом было великодушие. Но в этом была и горечь.
Успех — не важно, чей именно, его ли, мой ли, — всегда имел для отца привкус предательства по отношению к ним, оставшимся там, и к их призракам, которые он всегда носил в сердце. Самая большая нелепость заключается в том, что мои честолюбивые устремления, если оценивать их с позиции пройденного пути, отцовским и в подметки не годились. Он ушел много дальше.
Вот Лиза переступает воскресным вечером порог заведения Оберта. На дворе осень 1941 года. Трагедия Пёрл-Харбора еще не грянула. Воображение рисует мне пышногрудую блондинку с грубоватым лицом, одетую по моде того времени в длинный плащ с поясом и короткие ботики. Я видел таких женщин в кино. Вот они с моим отцом, молодым, густоволосым, стоят на немощеной улице, где, кроме них, никого нет. Лиза держит его за локоть и что-то ему настойчиво говорит, но я не могу разобрать ни слова, я ведь слишком далеко.
Когда вечером того же дня я отнес фотографию Миранде, Эгги уже спала. Мне не хотелось, чтобы девочка видела изуродованный снимок матери, но при виде напряженного, отчужденного лица Миранды я остро ощутил, как мне не хватает пронзительного щебета Эгги, ее напора, ее тепла.
Миранда приоткрыла раздвижную дверь, ведущую в гостиную, и поманила меня внутрь. Я вошел в некогда хорошо знакомую комнату, теперь совершенно преобразившуюся из-за новой мебели: большого рабочего стола, который я уже видел из окна, книжных полок, кушетки и ящика с игрушками. Я бросил взгляд на стол в надежде, что там будут рисунки хозяйки, но, увы, ничего не заметил. Зато над каминной полкой висел большой графический портрет Эгги, сделанный, очевидно, пару лет назад. В падавшем справа свете мягкие кудри, обрамлявшие ее лицо с этой стороны, становились похожи на половинку нимба. Девочка пристально смотрела на зрителя с выражением, которое я уже успел изучить. Она стояла, скрестив руки на груди, в абсолютно пустой комнате, одетая в песочник, и выглядела сущей замарашкой. Голые коленки покрывал слой грязи, вокруг губ тоже темнели пятна, очевидно от конфет, но, несмотря на устойчивость позы и чумазость, на рисунке было изображено совершенно неземное существо, словно перед нами была не девочка из плоти и крови, а некое зачарованное создание. Что тому причиной? Выражение лица? Пустая комната вокруг? Безусловно, световые эффекты как нельзя лучше передавали это чувство причастности к чему-то горнему, но в рисунке я не заметил слащавости, как бывает, когда взрослые используют детские образы для передачи фальшивых романтических чувств.
— Какой дивный рисунок, — произнес я с глупой улыбкой.
— Да, упражнялась в передаче сходства. Иногда рисовать кого-то из близких куда сложнее, чем случайную натуру.
— Эгги рассказывала мне, что вы настоящий художник, а издательство — это так…
— Да. Нужна была работа, которая бы нравилась и одновременно могла бы прокормить.
Миранда скользнула по мне взглядом, потом отвела глаза и продолжала:
— Вот и получается: одно для денег, другое — для души. Вы, кажется, хотели со мной о чем-то поговорить?
С первой минуты нашего знакомства я обратил внимание на ее подчеркнуто официальную манеру держаться, но сейчас этот сухой тон меня буквально раздавил.
— Тут просто оставили под дверью еще одну фотографию… Довольно мерзкую…
Миранда вздохнула и провела рукой по подбородку. Этот жест вдруг показался мне до странности мужским, так мужчина проверяет, не слишком ли он зарос щетиной.
— Фотография у вас?
Я протянул ей снимок. Она повертела его в руках и положила на журнальный столик. Присесть она меня не пригласила.