— Насколько я понимаю, вам кто-то угрожает. Люди моей профессии часто становятся объектами подобных домогательств. Например, одной моей коллеге пришлось пройти через это год назад. Может, стоит заявить в полицию?
— А они-то что могут сделать? — устало спросила Миранда.
— Вы кого-то подозреваете?
— Даже если так, почему я должна обсуждать это с вами?
Нельзя сказать, чтобы Миранда говорила со мной грубым тоном, но слова резанули мне слух, и я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо. Обида, захлестнувшая меня, явно выходила за грань разумного. «Да просто потому, что вы в моем доме!» — чуть не сорвалось у меня с языка, но я вовремя осекся.
— Я, очевидно, не вовремя, простите, что побеспокоил.
Я вышел, стараясь не смотреть на Миранду. Ей еще предстояло запереть садовую калитку изнутри, но я не смог заставить себя напомнить ей об этом. Поднявшись к себе, я сварил на ужин куриные сосиски с пюре, а сам все прокручивал и прокручивал в голове наш диалог. Действительно, почему она должна что-то обсуждать со мной? Кто я такой? Хозяин квартиры, которую она снимает. «Психотэрапэвт», живущий этажом выше, неизвестно зачем сведший дружбу с ее дочкой. Высоченный белый, который к ней неровно дышит. Или, не дай бог, неугомонный сосед, обожающий совать нос в чужие дела, в каждой бочке затычка. Я знал, что обостренно реагирую на подобные удары, даже если это не удары, а щелчки. Говоря профессиональным языком, мое нарциссическое равновесие было нарушено, уязвленное самолюбие заставило старую рану открыться. Гордыня, родовое проклятие Давидсенов. Душевная боль глодала меня весь остаток вечера и потом, даже много дней спустя, возвращалась, стоило мне хоть на миг вспомнить о том, что произошло. Слава богу, что была дорога от дома до работы и назад, что на приеме было полно народу, что были сотни статей, которые следовало безотлагательно прочитать, что на выходные была намечена международная конференция по эмпатии, поэтому меня ждала куча плохих докладов и хороших докладов. Слава богу, что там оказалась Лора Капелли, моя коллега по психоаналитическому цеху и соседка, кокетничавшая со мной за утренним кофе с пончиками, который мы пили до начала первого доклада. Она лукаво бросила, протягивая мне свою карточку:
— Если эмпатия иссякнет, то комплекс вины на подходе. По нему конференция в следующем месяце. Можем продолжить.
И слава богу, что мисс У., моя пациентка, начала вызывать у меня не скуку, а боль. Терзания, которые я испытывал, слушая ее, позволяли надеяться, что в душе мисс У. что-то сдвинулось с мертвой точки, и после долгих месяцев присутствия на неизменном подробнейшем препарировании ее сослуживцев по рекламному агентству и их привычек, после прослушивания высокоинтеллектуального изложения ее детских воспоминаний я с радостью ловил в ее голосе легкие, но отчетливые ноты гнева, когда она говорила:
— Он смотрел на меня, как… как на пустое место!
Я не знал, куда деваться от стыда, когда Роджер начал распаковывать свои вещи: костюмы, спортивные куртки, модные широкие брюки, свитера, галстуки, пижамы, и проч. Каждый предмет одежды он вешал на распялку и поднимал вверх для обозрения, а потом торжественно, словно совершая церковный обряд, отправлял в платяной шкаф. Вскоре его шкаф был забит, и я предложил ему излишки площади в своем, где было почти пусто, в надежде, что кто-нибудь, глядя на его одежду, подумает, что это мое. В кругу соучеников я мучительно стыдился своей нищеты и всячески старался скрыть ее от посторонних глаз. И уж конечно не шел ни на какие разговоры об этом. Мне до сих пор стыдно за свой тогдашний стыд. Мои первые впечатления о колледже Мартина Лютера? Голливудский фильм!
Когда я поднимался по лестнице, какая-то незнакомая женщина захлопывала за собой дверь Ингиной квартиры. Потом она повернулась, сгорбленная, с ржаво-рыжими волосами, и, глядя себе под ноги, медленно побрела вниз по ступенькам. Когда мы почти поравнялись, она вдруг подняла голову и на какую-то долю секунды задержала на мне взгляд. Я чуть прижался к стене, чтобы пропустить ее, но она даже не посторонилась и шла прямо на меня, так что разойтись нам не удалось.
— Прошу прощения, — пробормотал я, прекрасно, впрочем, сознавая, что не сделал ничего, за что следовало бы извиняться.
Незнакомка резко дернула головой, пристально посмотрела мне в глаза и, застыв на миг, ухмыльнулась. Это была именно ухмылка, мрачноватая, эдакая неудобоваримая смесь самодовольства и сконфуженности. Так мальчишка с упоением пинает собаку, но, будучи пойманным, прекрасно понимает, за что его ругают. Женщина не сказала ни слова, просто прошла мимо, почти задев меня плечом, но это выражение засело где-то в голове и саднило, как прищемленный палец, который все не проходит.