- Пусть так, - с вызовом ответил Дикарь. - Да, я требую.
- Прибавьте уж к этому право на старость, уродство, бессилие; право на сифилис и рак; право на недоедание; право на вшивость и тиф; право жить в вечном страхе перед завтрашним днем; право мучиться всевозможными лютыми болями.
Длинная пауза.
- Да, это все мои права, и я их требую".
"О дивный новый мир" - книга удивительных пророчеств и предвидений, как уже состоявшихся, так и еще предстоящих.
Разве обязательные в "дивном новом мире" "сходки единения" не напоминают собрания ушедшего советского времени, где каждый испытывал ни с чем не сравнимую прелесть монолитного единения, осознания себя частью мощного, могучего, спаянного и целенаправленного организма, подчиненного единой высшей воле? Автор пишет об этом практически без иронии, ибо помнит еще со студенческих лет, как на любых собраниях - политических, профсоюзных, научных - все говорили одинаково правильно и одними и теми же словами: выработался, вырос, как сорная трава, мета-язык - оруэлловский "новояз". Наверняка большинство не вникало, не вдумывалось в то, о чем там говорилось. Но стоило хоть чуть-чуть изменить, пусть не содержание, а форму, употребить какие-то иные, непривычные слова, все настораживались. А сколь изощренны были редакторские карандаши в унификации авторского текста, чтобы он, не дай бог, не выделялся над общей ровной поверхностью. Все это было. Ушло? Окончательно?
Автор совсем в этом не уверен. И дело тут вовсе не в постулатах той или иной политической или идеологической доктрины. Как сегодня звучит эта книга Хаксли, еще совсем недавно таившаяся в спецхране и как будто бы представлявшая зловещую крамолу? Она суровое, еще до конца не понятое, не раскрытое предостережение людям. В ней тысячи вопросов, над которыми ломали головы лучшие умы человечества, но на которые они так и не нашли ответов. Благо ли стремительный технический прогресс? Что кроется за извечной погоней человечества за "мифическим" счастьем, которое от века ограничено пределом земного бытия? Да и что такое счастье? Для каждого свое...
Хаксли, быть может, острее других писателей и философов ощутил парадокс человеческого существования: отдельный человек неуклонно использует любую возможность соединиться, слиться с себе подобными, но, достигнув цели, исчезает, растворяется в массе, в толпе. С другой стороны, как верно сказал другой превосходный писатель, "человек один не может...".
Но ведь никто не будет спорить, что человек ценен именно своей индивидуальностью, особенностью, неповторимостью...
Меж тем "дивный новый мир" не за горами, а за порогом. XX век неумолимо подготовил его приход. Унификация сознания - а проще говоря, мода проникает везде. Мы носим одно и то же, читаем одни и те же книги, слушаем одни и те же незамысловатые музыкальные мотивчики, смотрим на голубом экране то же, что и остальной мир.
Неся человеку удобство и комфорт, цивилизация XX века оказывает на личность сильнейшее давление, стараясь стереть индивидуальность во всем: во вкусах, образе жизни, привязанностях. В этом (конечно, только в этом смысле) пресловутые хрущевские пятиэтажки ничем не отличаются от типовых домиков вокруг европейских городов.
Неизбывный и неизбежный стандарт. В искусстве и спорте планомерно создаются идолы и примеры для подражания. Скажем, в рок- или поп-музыке не важно даже, поет ли певец сам - важен его сценический и бытовой имидж, превращающийся в товар. На Западе, особенно в США, подобное восприятие искусства широкими массами распространено давно. Но и у нас оно внедряется с космической скоростью.
Для автора остается загадкой, почему никто из писавших о книге Хаксли не увидел в ней самой страшной черты XX века, органично расцветающей в "дивном новом мире". Много написано о жестокости XX века - о мировых войнах, концлагерях, геноциде, в том числе и против собственного народа. Но, наверное, действительно жутко сделать напрашивающийся вывод: отличительной чертой XX столетия стало насилие над телами, умами и душами. Причем если в случае тоталитарного режима это очевидно, то в демократических общественных структурах насилие запрятано и завуалировано. В этом смысле Хаксли был мудр и прозорлив, полагая, что оба типа общества "хуже". Цивилизованное общество подавляет личность. Но и "естественное", "дикарское" общество вовсе не приветствовало богатой индивидуальности Джона.
Так есть ли выход из этого трагического парадокса? Совсем недавно легко, как дыхание, писалось: Хаксли "недопонял", "не осознал из-за своей буржуазной ограниченности"...
Но сегодня любому трезво и непредвзято мыслящему человеку ясно, что именно Хаксли, один из немногих, как раз и понял. И честно предупредил.
Величайшая драма в том, что в будущем "дивном новом мире" нет места духовности. Сколь бы неопределенно ни было это понятие, Мустафа Монд, несомненно, увидел бы в нем угрозу стабильному миропорядку.
Любая цивилизация с готовностью жертвовала духовным развитием общества ради роста производства, ведущего к изобилию. Без изобилия, конечно, и в самом деле плохо. Но и изобилие не спасает. А параллельно развивать производство материальных благ и духовных ценностей почему-то не получается. Скорее всего потому, что массовому производству необходима толпа как производителей, так и потребителей. В то время как человек, живущий духовными интересами, всегда вне толпы...
Предсказав человечеству грядущую духовную гибель, Хаксли продолжает искать пути ее предотвращения. Он все более и более становится философом, социологом, провидцем и пророком, как будто забыв, что сам в "Контрапункте" резко отрицательно отозвался о смешных попытках великих заниматься не своим делом: "Мы часто забываем, что достоинства человека в одной области далеко не всегда свидетельствуют о его достоинствах в других областях. Ньютон был великий математик, но это еще не доказывает, что его богословские теории чего-нибудь стоят. Фарадей был прав в отношении электричества, но не прав в отношении сандеманизма. Платон писал удивительно хорошо, и поэтому люди до сих пор продолжают верить в его зловредную философию. Толстой был превосходный романист, но, несмотря на это, его рассуждения о нравственности просто омерзительны, а его эстетика, социология и религия достойны только презрения. Эта несостоятельность во всем том, что не является прямой специальностью человека, у философов и ученых вполне естественна. Она почти неизбежна".