Мать моя бросилась на грудь отца, охватив руками его окоченевшую голову и прильнув устами к зияющей ране. Я поцеловал его в лоб, в глаза, в уста, потом вскочил и страшным голосом закричал:
— Кто это сделал?
— Жители Лютеции! — понурив голову, отвечали его проводники.
— Мщение! Смерть им! — крикнуло пятьсот голосов.
Не скоро дождался я возможности узнать, как всё произошло. Все бывшие с отцом говорили сразу, проклинали нечестивый остров и ломали себе руки. Вот, что узнал я наконец.
В то время, как отец мой, окружённый другими Предводителями, совещался со старейшинами Лютеции, те из спутников его, которые не имели права участвовать в совещаниях, пошли, чтобы убить время, в один из тех домов, где продавали вино. Сидя вокруг грубого стола, они опустошали кувшины за весёлой болтовнёй. Боиориксу надоели совещания, на которых он чуть было не заснул, и он пошёл к своим спутникам.
Вскоре голоса наших воинов возвысились, и они начали хвастаться храбростью населения реки, говоря, что во всей Галлии нет народа храбрее их.
Обитатели Лютеции, угощавшиеся у другого стола, начали подтрунивать над хвастливостью соседей и передразнивать их говор и телодвижения.
— Жители острова, может быть, и не хуже касторов, — заметил кто-то из них.
— Лето уже миновало, и скоро наступит зима, — Продолжал другой, — с тех пор, как мы просили касторов пойти на помощь нашим соплеменникам против римлян.
— Да, — сказал третий, — они ведь отличаются от гонливой белки и барсуков тем, что те спят от первого снега, а касторы засыпают, когда сыплются дротики.
— Хотите, я вам покажу, на что похож нос кастора? — вмешался четвёртый, бледный малый, с длинной шеей и неприятной наружностью.
Он взял в печке уголь и нарисовал на стене бобра, сидящего так, как их изображали на нашем оружии, но бобёр этот трусливо прятался за дуб при виде показавшегося в отдалении римского солдата. Это был действительно бобёр, но рисовальщик сделал голову животного с чертами лица моего отца; короткие усы бобра он нарисовал длинными и придал ему воинственный вид.
Наши касторы вскипели негодованием, но смотрели на Боиорикса, как на старшего, и ждали, что он скажет насчёт этой дерзости.
Боиорикс вообще был туг на понимание, а в особенности после выпитого вина и сикеры. Привстав со скамейки и упираясь громадными кулаками о стол, согнув спину и покачиваясь на громадных ногах, он смотрел, выпучив свои круглые глаза, на рисунок стене, не обращая внимания на смех присутствующих, и точно не понимая, о чём идёт речь. Когда он наконец понял, то выпрямился во весь рост, крикнул так, что стены задрожали, и, схватив громадный свинцовый жбан, пустил им в рисовальщика. Насмешник видел это движение и нагнулся с быстротой молнии; жбан только задел его, но зато попал в одного из стоявших сзади него насмешников прямо в переносицу и пробил ему голову.
Другие островитяне, пользуясь тем, что между ними и Боиориксом стоял громадный стол, поспешно бросились к выходу из дома; но на пороге они были настигнуты, и тут произошла страшная свалка. На их отчаянные крики сбежались со всех сторон и, не разобрав даже, в чём дело, принялись кричать:
— Бей! Бей! В воду! В воду!
Вскоре гвалт разнёсся по всему городу. Всякую минуту против наших прибывали новые шайки горожан. Старые распри между рекой и островом пробудились. На наших летели камни, горшки, словом, всё что можно было бросить. Боиорикс, не собираясь даже обнажить своего меча, только поднимал и опускал громадный кулак, пробивая головы, выбивая глаза, расплющивая носы, сворачивая челюсти. Горожан убегали на минуту домой и возвращались с копьями, мечами, луками и пращами.
Отец мой выбежал на шум в сопровождении товарищей, старейшины Лютеции сильно поотстали от него. Он попытался остановить драку. Лат на нём не было, и шлема он не надел, потому что желал, чтобы его все узнали.
В эту минуту один из негодяев, с которым у него были неприятности по поводу охоты или рыбной ловли, бросив в него коротенькое копьё, нанёс ему в грудь смертельную рану.
Он упал, воины окружили его, и под прикрытием тёмной ночи они по узким переулкам пронесли его к мосту и перешли на другой берег. Многие из наших были ранены, и почти у всех было поломано оружие.
Мать моя не слушала этого рассказа. Она лежала на окровавленной груди отца, приложив лицо своё к его лицу, свои уста к его устам, точно хотела вдохнуть в него свою собственную жизнь, прикрыв его своими волосами, как золотым покровом. До самого полудня её не могли оторвать от него.
Между тем из всех деревень реки постепенно сбегались начальники, всадники, конюхи и крестьяне. Несколько тысяч человек кричали и плакали вокруг тела отца, потрясая пиками и мечами.