— За три дня пути отсюда, — рассказывал Думнак, — в страшной чаще мы нашли пещеру. Из неё доносился ужасно тяжёлый запах, и кругом лежали наполовину съеденные и наполовину разлагавшиеся животные. Несмотря на проливной дождь мы не решились войти в пещеру, а встали под выступ скалы. Вдруг из чёрного отверстия бросился какой-то мохнатый клубок... Я кинулся в сторону, и только этим спас себе жизнь, так как эта каменная секира задела меня за ухо и ушибла плечо. К счастью, разбойник споткнулся о корни и растянулся во весь рост. Мы бросились на него и связали его верёвками. Сами понимаете, легко ли нам было! Вдруг мимо нас с отчаянным криком пронеслась мохнатая фигура. Мы с трудом успели рассмотреть, что это женщина, — вероятно, жена нашего пленника. Она убежала с двумя детьми. Тут мы вошли в пещеру, но тотчас же вышли: там было не продохнуть. При свете факела мы разглядели пещеру. Не стану ручаться, чтобы среди скелетов кабанов и ланей там не было и человеческих костей и черепов... Теперь, я думаю, ему надо дать что-нибудь поесть... После трёх дней поста он почувствует ко мне благодарность...
Со всевозможными предосторожностями Думнак развязал одну руку пленника.
— Хочешь, — сказать я Думнаку, — я прикажу изжарить ему кусок мяса?
— Изжарить? Ему-то!.. — захохотав, вскричал Думнак. — Ну, этот господин вовсе не такой изнеженный... Вот увидишь!
Рукояткой своего копья Думнак убил петуха, бродившего поблизости и только собиравшегося прокричать своё победоносное «кукареку». Он поднял трепетавшую птицу и подал её дикарю. Тот с быстро той молнии схватил её, немного оцарапав руку Думнака. Острые зубы его вцепились в петуха, так что у того только кости затрещали и посыпались перья. Дикарь кряхтел и пыхтел, как дикая кошка, готовых укусить руку, которая осмелилась бы протянуться чтобы отнять у него добычу. От петуха остались только перья, разлетевшиеся по двору. Из кастрюльки с длинной ручкой ему дали выпить сикеры[3]. После этого он заворчал, захрюкал и, пробормотав что-то на непонятном языке, точно заснул.
Несмотря на все усилия Думнака приручить своего пленника, он ничего не мог с ним сделать. Он только меньше кусался и царапался, но не спускал глаз с леса.
Однажды Думнак дал ему сикеры немного более обыкновенного; дикарь пришёл в бешенство, стал рваться и кончил тем, что убился об угол дома.
Никто его не пожалел. Отец мой, боясь за меня, уже много раз просил Думнака избавить деревню от этого «отвратительного животного».
Точно ли это был первобытный человек? Родился ли он диким человеком, или одичал потом? Этого сказать я не могу. Возвращаюсь к обитателям нашей деревни.
Отцу моему принадлежали все земли в долине Кастора. Один из моих предков завоевал их, когда пришёл с небольшим отрядом белтов и выгнал кельтов.
Все предводители, — их было пятнадцать человек, — настроившие деревни и укреплённые дома на реке, говорили, что всё это они получили от моего деда. Они считали себя обязанными являться к отцу на помощь в случае нужды со всеми своими воинами, брать его в посредники во всех своих распрях и воевать с врагами под его знамёнами. Они говорили, что они его младшие братья, и называли его старшим братом.
В сущности, у нас ничего не было, кроме Альбы, но владение это было очень велико. Оно тянулось вдоль реки до бобровой плотины, а в ширину доходило до горы Люкотиц, возвышавшейся над островом Лютеция. Оно состояло не только из той деревни, в которой мы жили, но и из двух десятков других деревень, которые отец мой нередко объезжал.
Земля обрабатывалась свободными крестьянами. Отец мой давал им сохи, бороны, рабочих быков и в Случае нужды доставлял даже семена. Он разделял с ними урожай и прирост скота. Наши крестьяне считали, что земля принадлежит им настолько же, насколько и нам. Они, следовательно, добровольно работали на общей земле, очень довольные, что могут помочь своему господину и доставить ему излишек. Они утверждали, что они из одной с ним семьи, одной крови, и называли его «отцом», а он называл их «детьми». Рубашки они носили из той же ткани, что и он, с такими же зелёными и красными полосами и клетками, на шапки они пришпиливали так же, как и он, перо цапли. Чужестранцу стоило только встретить кого-нибудь из них на дороге или на рынке, чтобы сказать:
— А! Этот человек из Альбы.
Или же:
— Это один из детей Беборикса: это кастор.
Во время войны он мог призвать их к оружию, и они тотчас же являлись, готовые умереть за него.
Мать мою они почитали как свою родную, и, когда я проходил мимо их хижин, они ласково следили за мной взором и, желая мне всего хорошего, говорили: