— Писарь он, — заявил всезнающий Рогги, — вы его пальцы видели?
— Причем здесь пальцы? — не понял Зак.
— Такими сподручно перо держать и по бумаги словеса умные выводить, закорючки разные.
— Ха! — не сдержавшись, воскликнул матрос по прозвищу Бабура. Волосатый дядька с идеально круглым пузом, словно ядро проглотил. — Может он виолончелист?
— Это еще кто будет? — заинтересовался Ленни, услыхавший незнакомое слово. — Вроде графьев?
— Вроде на уроде… Ты где должен быть по распорядку? Почему не на рангоуте?
И тут же парню влетает звонкий подзатыльник.
— А ну бегом на мачту!
Ленни в команде не любили, вечно подтрунивая и издеваясь. Я было решил, что дело в его молодости — судя по внешнему виду пацан был немногим меня старше, но все оказалось куда проще. Он просто не умел поставить себя в коллективе. Есть такая порода людей, только и способных, что заискивать и пресмыкаться, готовых угождать по малейшему поводу. В нашей банде таковым считался Тишка. Но у Тишки мозги были, он понимал, что ежели стелешься перед сильными, только они о тебя ноги вытирать и будут, а ежели стелешься перед каждым…
Все не любили Ленни, а Ленни не любил меня. С самого первого дня, когда поймали безбилетным пассажиром за бочками. И вместо того, чтобы вздернуть на реи, оставили в качестве трюмной обезьянки — самой низкой из должностей в иерархии торгового судна. Работа из разряда «подай-принеси» для тринадцатилетних мальчишек, мечтающих стать юнгами. До моего появления обезьянкой на корабле служил Ленни. Он долгих полгода проплавал на «Оливковой ветви», и казалось, должен был быть рад переходу в ранг матросов, но не сложилось. Для команды Ленни навсегда остался мальчиком на побегушках, той самой трюмной обезьянкой. Его так и звали Ленни-мартышка, а то и вовсе забывали про первую часть имени, упоминая лишь обидное прозвище.
Обидно Ленни было вдвойне, потому как зеленого новичка мартышкой никто не величал. Иногда Крысенышем, но чаще Танцором, благодаря моим выкрутасам на доске. Матросы с удовольствием вспоминали тот злополучный вечер: дразнили, подкалывали, но делали это по-свойски, не зло. Тот же кок после каждой уборки на камбузе, довольно щерился и шутил:
— Поди соскучился по Жоржетте? Ты не смотри, что она плоская — дама хоть и с характером, но ловкачей вроде тебя любит.
А потом давал мясных обрезков наравне с Фартовым, что уж совсем было удивительно, потому как кок никого на судне не признавал, окромя хвостатой скотины и капитана.
Ленни все это примечал и злился. А поскольку человек был маленький, то и пакостил по мелкому: то ведро с водой опрокинет, то проход загородит, когда с тяжеленым тюком наверх поднимаешься. Под конец и вовсе подзатыльники стал отвешивать, без особой на то причины.
После очередного тычка ко мне подошел Зак и лениво, словно нехотя поинтересовался:
— Танцор, ты чего терпишь?
— Ну… Ленни член команды.
— И что?
— И старше по званию.
Зак задумался, погонял жвачку из табака под верхней губой, а после выдал:
— Океан стихия суровая — ошибок не прощает, потому моряки иерархию чтут. Командир здесь бог и царь, а боцман заместо отца родного. Все так, Танцор, все так… Но есть одна вещь, которую на корабле ценят превыше всего, и поперек которой ступать не смеют. Ежели наш кок начнет мышиный помёт в еду добавлять, то его быстро к Всеотцу отправят. И боцмана следом за пустые зуботычины, и даже капитана не пожалеют, вздумается тому дурковать, потому как справедливость на море есть высшая мера. Подумай об этом, Танцор.
Я подумал, и когда в следующий раз получил пинок от проходящего мимо Ленни, терпеть не стал. Ударил коротко, без замаха, оставив противника корчиться на влажной после уборки палубе. Никто и слова не сказал, а дежуривший у леера матрос, так и вовсе отвернулся, делая вид, что ничего не произошло.
После случившегося Ленни отстал, но обиду затаил, такую же мелкую, как и он сам. Дня не проходило, чтобы я не ловил на себе взгляд маленьких озлобленных глазок. Он ждал, когда представиться случай отомстить, явно забыв о том, что в эту игру могут играть двое. И я дождался первым.
На двадцать шестой день пути разыгралась непогода. Не переставая, лил дождь, корабль вовсю качало, так что позеленевший барон Дудиков был вынужден скрыться в каюте. Штурман долго маневрировал, пытаясь подладиться под сильный боковой ветер. Зычный бас боцмана, отдающий команды вперемешку с матом, доносился то с правого борта, то с кормы. Пару раз на палубе показывался капитан без привычной на голове треуголки: он хмурился, и ничего не говоря, уходил.