Действительно, его агенты поработали неплохо. Но всё же очень глубоко они, к счастью, не копали. Самое главное — мое сотрудничество с Советской властью, служба в Народном комиссариате художественно-исторических имуществ и командировка в Киев — Друцкому было неизвестно. И когда я это понял, ко мне вернулось хладнокровие.
— Откуда вы всё это знаете?
Друцкий сделал рукой неопределенный жест и пододвинул мне бокал с холодным напитком.
— Знать всё — моя обязанность, — изрёк он. — Но не буду кривить перед вами душой, милейший Василий Петрович: к вам у меня особый интерес…
Я поставил бокал на столик.
— Нет, нет, интерес не служебного порядка, — поспешно заверил он. — Было бы глупостью подозревать вас, искусствоведа, сына гвардейского офицера, в каких-либо симпатиях к красным.
— И тем не менее за мной было установлено наблюдение, — скорбно заметил я.
— Увы! Готов вам принести свои извинения. Надеюсь, наши сотрудники не доставили вам никаких хлопот? Меня бы это крайне огорчило.
Я уверил полковника, что для особого огорчения у него причин нет.
— Вот и прекрасно. Что же касается интереса к вам… Видите ли, Василий Петрович, я ведь не только офицер контрразведки, я еще и ценитель прекрасного, любитель русской старины…
Некоторое представление об этой слабости полковника я имел: Санаев говорил, что Друцкий присвоил добрую треть нумизматического собрания из музея Харьковского университета.
— Признайтесь, вас это, конечно, удивляет?
Я признался.
— Между тем ничего удивительного здесь нет. Веления разума и души не всегда согласуются друг с другом. Разум сделал меня офицером, а душа… Разве ей прикажешь? Душа по-прежнему тянется к прекрасному.
Из дальнейших разглагольствований полковника я уяснил, что слежка и тайный сбор сведений обо мне осуществлялись именно по велению его души, которая, несмотря на все препятствия, продолжает «тянуться к прекрасному».
Оказывается, Друцкий хотел проконсультироваться по поводу одного из произведений ювелирного искусства Древней Руси. Эта консультация для него очень важна. Поэтому, прежде чем ко мне обратиться, он вынужден был получить обо мне более полное представление не только как об учёном, но и как о человеке.
Конечно, способ, к которому он прибег, не совсем обычен, но и время, согласитесь, Василий Петрович, тоже не совсем обычное. Ведь мы со всех сторон окружены врагами или людьми, которые в любую минуту могут стать таковыми. А просьба, с которой он обращается, носит сугубо конфиденциальный характер. По целому ряду соображений полковник не желал бы, чтобы о ней знал кто-либо помимо меня. Он очень рассчитывает на мою скромность и надеется, что я не обману его ожиданий. Что же касается самого Друцкого, то я могу не сомневаться в его умении ценить оказанные ему услуги. Полковник не какой-нибудь парвеню Крупенник, который отнёсся ко мне как к обычному реставратору. Он, Друцкий, щедр и великодушен. У него широкая русская душа и не менее широкие возможности по достоинству вознаградить меня. Таким образом, моё счастье — в моих собственных руках.
Мне оставалось лишь поблагодарить полковника за любезность, заверить его в своей скромности и спросить, чем я могу быть ему полезен.
Друцкий начал издалека.
— Мне, конечно, известно об исследованиях археолога-рисовальщика Федора Григорьевича Солнцева, который пришёл к выводу, что шапка Мономаха и корона Астраханского царства изготовлены не в глубокой древности, а при первом царе из дома Романовых, Михаиле Фёдоровиче. Насколько достоверны выводы Солнцева?
Я сказал, что Солнцев достаточно серьёзный исследователь, который всегда пользовался глубоким уважением в среде коллег, но тем не менее его выводы нельзя воспринимать как абсолютную истину. Не исключено, что в данном вопросе он ошибался. Во всяком случае, и при жизни Солнцева, и после его смерти утверждение, будто шапка Мономаха и корона Астраханского царства изготовлены в начале XVII века, оспаривалось многими специалистами. В частности, директор Московской оружейной палаты Вельтман считал, что шапка Мономаха попала из Византии на Русь даже не при Владимире Мономахе, как гласит предание, а значительно раньше. По его мнению, она была прислана в 988 году византийскими императорами Василием II и Константином IX знаменитому киевскому князю Владимиру Святославовичу по случаю его крещения и женитьбы на их сестре, царевне Анне.
Конечно, аргументация Вельтмана во многом уязвима, однако шапка Мономаха действительно очень схожа с византийской короной на монетах Василия II и Константина IX. Это сходство бросается в глаза каждому.
Другие считают, что шапка Мономаха сделана греческими ювелирами в конце XIII — начале XIV века. Третьи относят её к XV веку, основываясь на документальных сведениях о венчании этой шапкой в 1498 году внука Иоанна III — Димитрия. Во всяком случае, мнение Солнцева разделяют немногие.
Друцкий слушал меня, не перебивая, но лицо у него было кислое. Видимо, он ожидал от меня более определённого и категоричного ответа.
— А ваша точка зрения, Василий Петрович?
— Основываясь на некоторых особенностях ювелирной техники, форме шапки, подбору драгоценных камней и документах, я бы лично отнес её к тринадцатому веку или к началу четырнадцатого.
— Но разве, в таком случае, она и другие великокняжеские регалии могли бы сохраниться до наших дней?
— Вне всякого сомнения. «Большая казна», то есть наследственные сокровища великих князей — регалии Владимира Мономаха, венцы, золотые цепи, пояса, — всегда находилась под такой надежной охраной, что похитить что-либо было просто невозможно.
— Но, видимо, следует учитывать, что Москва неоднократно подвергалась разграблению. Нашествие Тохтамыша, захват города князем Юрием, Василием Косым, Димитрием Шемякой… — перечислял Друцкий, проявляя неожиданную эрудицию. — Неужто вы считаете, что «большая казна» великих московских князей совсем не пострадала при всех этих передрягах?
Я сказал, что именно так и считаю.
— В распоряжении историков имеются достаточно убедительные документы — духовные грамоты великих московских князей. Отец Димитрия Донского, великий князь Иоанн Иоаннович Кроткий, завещает своему сыну «икону, золотом ковану, Парамшина дела», «пояс великий золот с каменьем в жемчуги», «коропку сердоничну, золотом ковану», золотую шапку, бармы и прочее. Те же самые вещи перечисляются в завещаниях Димитрия Донского и его сына, великого московского князя Василия Димитриевича.
Действительно, когда Москвой овладел в 1433 году князь Юрий, он захватил и «большую казну». Но в дальнейшем по договору с Василием Тёмным «казна» была возвращена. Позднее точно так же вынуждены были вернуть хозяину московскую казну и Василий Косой и Димитрий Шемяка.
— Это предположение?
— Нет, факт. В духовной грамоте Василия Тёмного, составленной в 1462 году, мы находим уже знакомые нам по предыдущим завещаниям ценности. «А сына своего Ивана, — писал Василий Тёмный, — благословляю крест золот Парамшина дела, да шапка, да бармы, да сердонична коропка, да пояс золот большой с каменьем…» Как видите, ни князю Юрию, ни его сыновьям ничего не удалось утаить. «Большая казна» в целости и сохранности вернулась в Москву и перешла по наследству к Иоанну Третьему.
— А золотой пояс Димитрия Донского в документах того времени упоминается? — спросил Друцкий безразличным голосом, до такой степени безразличным, что легко было догадаться, насколько его этот вопрос интересует.
— Нет, не упоминается. Но, безусловно, пояс, который княгиня Софья сорвала на свадьбе своего сына с Василия Косого, был возвращён в «большую казну» и находился там по крайней мере до 1605 года, то есть до восшествия на престол Лжедмитрия Первого…
Надо сказать, что самозванец довольно щедро раздаривал драгоценности из сокровищницы русских царей. Он делал богатейшие подарки Марине Мнишек, её отцу, сандомирскому воеводе, её братьям и сестре Урсуле, жене князя Вишневецкого. В Сандомир и Краков отправлялись золотые вещи, алмазы и самоцветы. Кстати говоря, основываясь на этом, некий последователь Солнцева высказывал предположение, что подлинная шапка Мономаха тоже оказалась в числе даров самозванца. Поэтому, дескать, царь Михаил и заказал греческим мастерам новую шапку, которая должна была заменить пропавшую. Но это предположение — чистый домысел. При всей своей расточительности Лжедмитрий никогда не покушался на царские регалии. Об этом свидетельствуют и списки подарков, отправленных в Польшу, и воспоминания очевидцев. Но пояс Димитрия Донского, кажется, стал исключением…