— Кисленко.
— Продолжайте, пожалуйста, — кивнул Друцкий.
— Так вот, по сообщению господина Кисленко, который не потрудился сослаться на какие-нибудь документы, перед смертью Войнаровский сообщил на исповеди священнику, что Мазепа зарыл свои сокровища недалеко от села Бодаквы нынешнего Лохвицкого уезда Полтавской губернии, в сосновом бору на левом берегу реки Сулы.
Тайна исповеди недолго оставалась тайной. Хотя Войнаровский точно не указал — и, видимо, не мог указать, — в каком именно месте находится клад, Бодакву в середине XVIII века неоднократно посещали любители легкой наживы. Не избежал соблазна и младший брат знаменитого фаворита императрицы Елизаветы Петровны Алексея Григорьевича Разумовского, Кирилл Григорьевич Разумовский, в 1746 году назначенный «в рассуждение усмотренной в нём особливой способности и приобретенного в науках искусства» президентом Императорской Академии наук.
Президенту академии, который ещё недавно пас отцовский скот, было тогда всего восемнадцать лет, возраст, самой природой предназначенный для различных приключений. Разумовский очень горячо взялся за дело. На первых порах он преуспел. Ему даже удалось якобы найти у кого-то из потомков бежавших вместе с Мазепой в Турцию казаков перечень зарытых сокровищ. И в нём среди других вещей будто бы упоминались легендарная булава с бриллиантами гетмана Сагайдачного и золотой пояс Димитрия Донского.
Однако экспедиция, посланная восемнадцатилетним президентом Императорской Академии наук, потерпела фиаско: ничего обнаружить не удалось. А в 1750 году Разумовский стал гетманом Малороссии и потерял всякий интерес к мазепинским сокровищам.
Были и другие безуспешные попытки разыскать клад.
А в 1915 году, как утверждал господин Кисленко в своём письме, кладом заинтересовался сын владельца кожевенного завода в Глинске Филипп Луигер, студент Дерптского университета. По просьбе отца Луигера Кисленко дал разрешение на раскопки (сосновый бор, где следовало искать клад, принадлежал Кисленко).
Поиски продолжались несколько месяцев, а затем Луигер-младший прекратил их, сказав помещику, что отчаялся что-либо найти.
А некоторое время спустя кто-то из крестьян сообщил, что видел собственными глазами, как Филипп Луигер извлекал какие-то металлические предметы из ямы, вырытой на опушке леса. Поэтому Кисленко пригрозил Луигерам, что, если они не поделятся с ним кладом, он вынужден будет сообщить обо всём в полицию. Это произвело соответствующее впечатление Луигер-старший признался, что его сын действительно нашёл некоторые вещи, зарытые Мазепой.
По сообщению автора письма Филипп Луигер отыскал ларец с алмазами и самоцветами, несколько сабель и пистолетов в золотой оправе, ожерелья, перстни, браслеты, золотой пояс, две булавы и около тысячи золотых монет.
После переговоров, которые длились чуть ли не полгода, Луигеры наконец выделили автору письма его долю. Так якобы Кисленко стал владельцем золотого пояса Димитрия Донского. Описания пояса Кисленко не прислал, а о фотографиях и говорить нечего.
— Когда вы ездили на Полтавщину, вы встречались с Луигерами?
— Я беседовал с Луигером-старшим, Филиппа не было, и разговор с ним подтвердил мои самые худшие опасения.
— Вон как!
— Да. Луигер сказал, что никогда ни он, ни его сын не занимались розысками клада Мазепы, что кладоискательство, с его точки зрения, вообще занятие пустое. Что же касается Кисленки, то господин Луигер отозвался о нём как о человеке с весьма пылким воображением. «Мне бы не хотелось употреблять слово «лгун», — сказал он. — Но, к сожалению, иного слова я подыскать не могу. Впрочем, господин Кисленко, в общем-то, относится к категории безобидных лгунов, хотя его письмо и отняло у вас время и заставило потратиться на дорогу… А сокровищами Мазепы он действительно интересовался. Но, насколько мне известно, никаких практических шагов к их розыску не предпринимал».
Таков результат моей поездки, господин Друцкий… Как видите, я не без оснований не хотел говорить о письме Кисленки, которое только могло бы ввести вас в заблуждение. Оно ничего не стоит, господин Друцкий!
— Не смею спорить, — согласился полковник. — Действительно, письмо Кисленки ничего не стоит. Но меня интересует другое, — он сделал эффектную паузу, — сколько стоит пояс Димитрия Донского, который принадлежит господину Кисленко?
Друцкий нарочито медлительным движением достал из белого портфеля пачку фотографий и рисунков великокняжеского пояса с изображением на двух передних бляхах Димитрия Солунского и торжественного въезда во Владимир великого князя Всеволода Юрьевича с иконой воинственного святого. — Удивлены? — Полковник был доволен. — Пока, уважаемый Василий Петрович, ознакомьтесь с этим, — сказал он, — а затем… Ежели ваше предварительное мнение будет благоприятным, то через несколько дней я вам предоставлю возможность освидетельствовать этот пояс в натуре. Не возражаете?… Что же вы молчите?
— Значит, Кисленко написал правду? Действительно сокровища Мазепы найдены Филиппом Луигером?
Друцкий усмехнулся:
— Вы были совершенно правы, Василий Петрович, напомнив мне, что вы не подследственный и мы с вами беседуем не в контрразведке, а на моей квартире. Но при всём при том давайте договоримся на будущее: вопросы всё-таки буду задавать только я. Таков уговор. Ваша обязанность — экспертиза и молчание. Моя — вознаградить вас за то и другое. Искренне надеюсь, что больше напоминать мне об этом не придётся.
Разбросанные веером по столу фотографии и рисунки притягивали меня, как магнит.
— Хотите еще лампопо? А впрочем, не смею больше отвлекать вас. Ведь вы, насколько я понимаю, теперь уже находитесь в другой эпохе и в другом, более изысканном обществе, не правда ли?
Друцкий встал, посмотрел через моё плечо на фотографии и бесшумно вышел, притворив за собой дверь.
Сразу же после его ухода комната заполнилась тенями одетого в кольчугу великого московского князя Димитрия Донского, его незадачливого внука Василия Тёмного, которому выкололи глаза в его собственном стольном городе, Димитрия Шемяки и Василия Косого.
Были здесь и мать Василия Тёмного княгиня Софья, положившая начало распре между князьями, и обманувший доверие Димитрия Донского тысяцкий Вельяминов, главный распорядитель на великокняжеской свадьбе.
Судя по благодушному лицу тысяцкого, совесть его не мучила. Не для себя он взял золотой пояс, для сына. Чего, дескать, ради детей не сделаешь! А Димитрий Иоаннович, чай, не обеднял. Велика княжеская казна. И злато в ней, и серебро, и зёрна гурмыжские, и каменья многоцветные…
Беззвучно молился за победу русского воинства над басурманами святой Сергий Радонежский, который только что благословил Димитрия Донского на битву с Мамаем и послал в его дружину двух своих иноков — Пересвета и Ослябю.
А вон и сам воин-монах Пересвет, павший на Куликовом поле в единоборстве с татарским богатырем Челибеем.
Лжедмитрий, Марина Мнишек, Юрий Хмельницкий, пан сандомирский воевода…
А в дальнем углу комнаты, не обращая ни на кого внимания, сидел за столом седоусый Мазепа. Гетман читал посланный на него Кочубеем донос царю. Кочубей хотел вернуть свою дочь. «Прельщая своими рукописными грамотками дщерь мою, — писал он царю, — непрестанно к своему зломыслию посылая ей дары различныя… и сотвори действом и обаянием, еже дщери моей возбеситеся и бегати, на отца и матерь плевати…»
Сам «пояс золот» Василий Петрович получил возможность осмотреть неделю спустя, когда вновь был приглашён на квартиру к полковнику Друцкому.
— Это было 26 ноября 1919 года, — рассказывал он. — Дату я помню точно, потому что накануне произошло радостное для всех нас событие: из тюрьмы, где их ожидала неминуемая смерть, бежали двое наших товарищей, членов подпольного ревкома, которые были арестованы на явочной квартире в первых числах октября.
Времени на осмотр пояса и его экспертизу мне уделили немного.
У Друцкого не было никаких оснований сомневаться в подлинности пояса. Кроме того, полковник сильно нервничал и торопил меня. Нервозность его была понятна. В Харькове уже все знали, что Красная Армия перешла в наступление по всему фронту. Открыто говорили о разгроме белых под Орлом и Воронежем, об уничтожении многотысячных корпусов Шкуро и Мамонтова конницей Буденного.