В этом видении было что-то настолько чистое и непорочное, что эти громилы, казалось, затрепетали в её присутствии, и на их языках не нашлось для неё никакой непристойной насмешки.
Ради своего дитяти Гильбо совладал с истерзанными нервами.
— В постель, Жантон! — воскликнул он. — Ты простудишься. Ничего не происходит. Эти граждане здесь по делам Республики, которыми истинные патриоты должны заниматься в любой час. Вот так вот. Иди в постель, дитя.
И она, которой мало понравились взгляды этих насупленных патриотов, повиновалась ему.
Жантон была не единственной, чей сон оказался нарушен. Выше на лестничной площадке двое мужчин перегнулись через перила и прислушивались к звукам, которые до них долетали. Андре в юношеском порыве хотел было сойти вниз, но осторожный Симон почти силой удержал его и велел подождать. Не ранее, чем санкюлоты спустились и за ними закрылась парадная дверь, он позволил Андре настоять на своём. И было хорошо для них всех, что благоразумие Симона продиктовало такую линию поведения.
Как только патриоты ушли и Гильбо больше не надо было исполнять никакой роли, контроль, который он до сих пор удерживал над собой, исчез. Свеча выпала из его обессиленных пальцев, и с невнятным стоном старик осел, обмирая, у стены. В таком состоянии был он найден Андре, который с помощью Симона перенёс его наверх, в ту самую комнату, куда приводили и санкюлотов.
Жантон вошла с побелевшим, испуганным лицом и, опустившись на колени рядом с бесчувственным отцом, в молчании принялась растирать ему руки. Симон оглядел комнату в поисках разгадки смысла полуночного переполоха. Его взгляд упал на опечатанную дверь, и Симон настороженно хмыкнул; он собрался было обратить на это внимание Андре, но тут старик пришёл в себя.
С глубоким вздохом он открыл глаза и ошеломлённо огляделся вокруг, затем внезапно осознание произошедшего во всей своей полноте обрушилось на его разум.
— Боже мой, Боже мой! — запричитал он. — Меня гильотинируют!
— Отец, дорогой отец, — взмолилась Жантон, жалобно глядя в его помертвевшее лицо, — что случилось?
С выражением глубокого горя — горя из-за неё и той боли, которую ему предстояло ей причинить, настолько сильного, что на мгновение оно захватило место его собственных страдания и испуга, он склонил к ней взгляд, положив свою худую белую руку на юную светло-русую голову.
— Будь стойкой, Жантон, — пробормотал он. — Будь стойкой, ma mie (моя крошка — франц.). Утешь тебя Господь! — Затем, внезапно повернувшись к Деше, стоявшему рядом с ним, он сказал: — Андре, поклянись мне своими надеждами на спасение и Спасителем, который умер за нас, что ты будешь любить и лелеять её после… после завтрашнего дня.
Ставшим от волнения странно не похожим на его собственный голосом молодой человек поклялся.
— Было бы хорошо, — резко вмешался бесстрастный Симон, который стоял на заднем плане и обозревал их таким мрачным взглядом, что тот был сродни сердитому, — было бы хорошо, если бы, прежде чем хоронить вас, гражданин Гильбо, мы убедились, что вы мертвы.
Мученическая улыбка скользнула по лицу старика.
— Я на самом деле мёртв, — ответил он. — Эти печати — мой смертный приговор. Думать о побеге было бы безумием, ибо за домом наверняка наблюдают.
— Хм! Что находится в этой комнате? — спросил Симон.
— Связка писем от ci-devants (бывших — франц.) и другие документы, достаточные для того, чтобы отправить на гильотину целый полк народу.
— Значит, раз они так опасны, ясно, что мы должны уничтожить их, — хладнокровно сказал солдат.
— Уничтожить их! — выдохнул Гильбо, вскакивая на ноги. — Ты с ума сошёл? В комнату нет другого входа, кроме этой двери. Если печати будут сломаны, меня гильотинируют!
— И если печати не будут сломаны, вас гильотинируют, так что…
Он вдруг остановился. Жантон упала в обморок.
— Посмотри на свою работу, Симон! — вскричал Андре разгневанным голосом, бросившись вперёд, чтобы поднять бесчувственную девушку. — Зачем говорить об этом с такой жестокостью?
Симон пожал своими здоровенными плечами и, не удостоив ответом обвинения своего друга, обратился к Гильбо и потребовал все подробности посещения патриотов. Получив их, он ненадолго задумался.
— Каков размер алькова? — спросил он наконец.
— Почти половина этой комнаты.