Дверь душевой открылась, выпустив сначала клубы пара, а потом Эмили в полотенце…
— А что, мультяш, никого?
…уже без полотенца, с мокрыми волосами. Даже если я (где-то в глубине души) хотел тактично отвернуться, шея одеревенела, и я пялился. Пялился и благодарил бога за отличное зрение. Соски на высоких грудях сильно розовели и торчали, хотя в комнате было тепло, даже жарко. Кажется, я умудрился промычать какой-то ответ, но какой — хоть убей, не помню.
— Молчи про своего крутого парня. Представь, что я твоя скрипка. Гитара. Лучший инструмент. Поиграй на мне. Не больше, — она села передо мной на круглый прикроватный пуфик, спокойно и бесстыже расставив ноги. Ноги требовали у меня ответа. И груди. Чёрт.
Нельзя просто взять и послать мокрушника в жопу. А обычное мужское «нет» я сказать Эмили не могу — потому что совру, и она прекрасно видит это. Я хочу её. И у меня больше не осталось отговорок. Те, что выдал, не действуют. Хотя вот, последняя.
— Я не… не имел интима с женщиной. Покрою себя позором, а ты всю оставшуюся жизнь потешаться надо мной будешь.
— Только полтора месяца тура, — поправила она с непроницаемым лицом. — Не имел женщин? Ну так сейчас поимеешь. Отсутствием опыта ты меня не отпугнёшь, все мы когда-то были неумелыми лузерами в постели.
— Ты пожалеешь об этом.
— Ни в коем случае, мультяш. И приложу максимум усилий, чтоб не пожалел ты.
Легко дышалось мне меньше минуты, рано, бллин, обрадовался отмене конца света. Печально зарубил себе на носу, что расслабляться вообще нельзя. Отдал Эмили свою руку. Ожидал, что она опрокинет меня или как-то ещё набросится с горячностью оголодавшей тигрицы. Но она вполне сдержанно поцеловала побуревшие бинты на моих пальцах и жестом предложила мне самостоятельно выбрать место и позу, лечь и уложить её.
Не думать о киллере было невозможно. Представлять его — да, частично. Мне повезло, что моя кабаре-дама была столь стройной, ловкой и обученной исполнять сложные танцы. Её пластичность не напоминала пластичность Демона, но подменяла её, и весьма удачно. Я обнаружил себя там, куда подсознательно сильно хотел — между её округлых отвердевших грудей. Прикосновения казались знакомыми, волнующими кровь и воображение, ничего странного и шокирующего. А естественное тепло, то есть жар её тела — бальзам на мои раны, причиненные моргом и устрашающими улыбками Ди, теми гнусными, похожими на лезвия хирургических инструментов. Конечно, я не совсем бестолковый баран, инстинктивно понимал, чего от меня ждут, куда я должен войти, как придержать партнершу по «танцу» и как двигаться, но… наверное, делал это без должного запала и страсти. А её человеческой похоти на нас двоих не хватало.
— Тебе как будто больно, — прошептала Эмили, в один момент остановив меня. Я всё ещё находился в ней, и глубоко: она бессовестно насадилась на всю длину члена, прежде чем улучить этот момент. — Тут, — она дотронулась до моего лба.
— Мне действительно больно. Я предупреждал…
— Нет, я не пожалею. И тебе не позволю.
Дальше она слушала меня между многоточиями молчания, каким-то образом разгадала, что меня терзало. И если продолжала жаждать из моего тела сатисфакции, привычной с другими секс-партнерами, то скрыла это тщательно, уступила и пожертвовала своими интересами — ради заботливой нежности, которой окутала меня целиком, с головы до пят. Ничего подобного я ещё не ощущал, мне казалось, что это невозможно — прикасаться настолько мягко и… правильно, что ли, с необходимой теплотой и вниманием — не узнав меня, не проведя рядом много дней и ночей, не изучив слабые и сильные стороны, не… не поняв как следует, короче. Но она понимала, ей хватило секунд. Возможно, это была магия женской природы, что не всегда служит эгоизму, а может, личная магия Эмили, взращённая из биполярного расстройства и тяжёлых сексуальных травм.
Переходя из платонической благодарности к скучной физике тел: я не кончил, я был слишком расслаблен, отданный её божественным рукам и рту, это больше не напоминало секс, я, собственно, и не хотел, не чувствовал животного возбуждения, даже целуя её груди, даже умирая от твёрдости сосков. Вряд ли Эмили имела целью ввести меня в состояние тантрической нирваны, но я был очень близок к нему. И, расслабленный уже до предела, задремал… так и не вынув член. О чём я узнал, конечно, потом, по пробуждению. Наверное, это было наиболее позорно с точки зрения мужской этики в интимной близости, но она не освободила от меня своё тело, я спал на ней и в ней, и… и хорошо, что она запирает комнату.
Дремал я недолго, не больше четверти часа. А проснувшись, молча сообразил, что случилось. И она тоже не комментировала, только тяжело дышала: мой член, со всех сторон объятый её упругой сочащейся плотью, был каменным и находился далеко не в состоянии покоя. Краснея, я немного поизучал её лицо с влажными безумными глазами и приоткрытым ртом, нашёл её черты ещё прекраснее, чем обычно, прочитал обрывки мыслей и присосался к пресловутым вставшим грудям — так жёстко и грубо, как ей того хотелось. Хорошо, что все ушли на пресс-конференцию, стены-то хилые, пропускают скрипичный плач, не говоря уж про выразительные женские стоны и вскрики. Я… сделал с ней еще пару хардкорных вещей, оставивших красные следы на коже, сам так и не кончил, но её до оргазма довёл. И с некоторым аппетитом слизал солёный пот с её живота и бёдер, его капельки меня приманили. Повинуясь её непристойным мысленным просьбам, сунул член ещё в рот: ей хотелось распробовать меня напоследок, прежде чем я, дико сгорая от стыда, перейду в отчуждение — и ради самого себя, остатков совести, и чтобы дать время собраться, привести в порядок не только одежду, но и голову. Вик и компания ничего не должны заподозрить. Но, признаюсь, видеть и чувствовать своё достоинство, крепко стиснутое её губами и оплетённое языком, и этот взгляд, снизу вверх… дорогого стоило. И я правда не пожалел о том, к чему она меня склонила. Развратница.
А что же мокрушник? Так и не ушёл в жопу, оставшись наблюдать и насмехаться в башке, в каждой виноватой и сумбурно извиняющейся мысли.
А теперь — гитара, выступление, концентрация, всем выйти.
Я выгребаю мусор, закрываю перед носом Эмили дверь и утомлённо облокачиваюсь на включенный усилок. Три с половиной часа. Я хочу запомнить одиночество в преддверии толпы, у меня трясутся поджилки и живот крутит в страхе и предвкушении. Большая сцена, первый выход.
Пожалуй, пойду поблюю.
*
Я запомнил последний сон — тот, что привиделся перед самым пробуждением. Три красивые женщины в свободно ниспадающих белых одеждах лили воду из больших кувшинов. Вода текла трёхцветной рекой, синей, красной и золотой, в три параллельных потока, не смешиваясь. Река изгибалась, потоки переплетались, втекая друг в друга, но всё равно не смешиваясь. А потом водопад… и вода с шумом низвергалась в никуда, терялась, просто исчезала в пенных брызгах. Как будто в космосе. Как будто вакуум поглощал или распылял. Чернота, и в ней медленно проступали далекие звёзды.
Солнце грело нижнюю половину постели, шторы отдёрнуты, окно распахнуто. Если горничным запрещено сюда врываться, пока я сплю, то какой дерзкий самоубийца посмел нарушить покой и темноту моей спальни? Я машинально пошарил под подушкой — я всегда кладу под неё пистолет, и по простыни слева — я всегда оставляю там нож. Но под подушкой нашлись длинные птичьи перья, а вместо ножа я наткнулся под одеялом на чей-то локоть. Но я же сплю один! Какого…
На столбняк и осознание ушли драгоценные полторы секунды, за которые незваный гость проснулся и молниеносно зашарил под своей подушкой и по простыни ещё левее нас обоих. Искал нож и пистолет. Не нашёл. Потому что я тоже не нашёл на привычных местах. Очевидно, местный добрый самаритянин не хотел, чтоб мы друг друга поубивали раньше времени, и озаботился заранее спрятать мои смертоносные игрушки.
Твою мать, я совершенно не подумал, что наткнусь на него сразу. Проклял все сложные планы и заумные хитросплетения, которым меня годами натаскивали. Натаскали до такой степени, что я разучился видеть самое простое и самое вероятное объяснение.