Я запротестовал, вставая. Я хочу, чтобы они получили ещё немного личного внимания, прежде чем я стану суперзвездой и отдалюсь (или умру, что вероятнее). Я позволил пятёрке ближайших и самых смелых меня обнять. Не без опаски, да. Но пусть бы они и разорвали меня на трофейные куски. Я судорожно вздыхал, наслаждаясь впервые столь явно и концентрированно чужим вниманием и обожанием. Совершенно незнакомые люди, и они меня внезапно готовы залюбить до смерти. Кайф? Почти чистый. Как дополнительный сорт анестезии, смягчающая мазь на покрывшиеся корочкой раны.
Меня бережно провели сквозь толпу к выходу — не для артистов, там как раз больше всего народу столпилось — а к основному: там, по идее, не должно было остаться никого. Просто белый коридор, даже охрану сняли за ненадобностью. И бело-серые створки дверей были приоткрыты. Я доковылял до них один: группа и мисс Отем (начинаю её так называть, сознательно дистанциируясь) остались ублажать непомерные фанатские аппетиты. В конце концов, их обожали больше и в сто раз дольше, чем меня, тут всё понятно, мне не обидно, наоборот. Наконец я просто дышу ночным воздухом. После духоты сцены он как в лесу — чистый, ароматный, в меру холодный. И плевать (опять плююсь), что центр мегаполиса.
Из-за сквозняка или по чьей-то забывчивости в дверях образовалась широкая щель. Достаточная, чтобы я увидел, кто перед ними возник, стоя вполоборота. Нежный, снежный, замогильно спокойный и жестокий, словом — тот самый, щедро вывалянный в сахарной пудре профиль. Поэт во мне в очередной раз пустил пулю в лоб, пытаясь взяться за перо и описать Это. Идеально выступающий кончик надменного носа, ровно настолько, чтоб не принадлежать девушке. Спокойно сомкнутые губы без малейшего намёка на какую-то влажную и гадскую пошлость, но всё равно неимоверные — тяжелые как гири, напитанные (чужой?) кровью, вот-вот лопнут и зальют воздух эманацией греха. Каким же высокопарным дураком я стал, выучил уйму умных слов, чтобы смочь выразить невыразимое. Ни рай, ни ад не решились оставить его у себя, впустили, но струсили с настоящим гостеприимством, и его отравляющее величество украсило собой землю.
Меня порядочно качнуло, собственное лицо судорогой свело, убирая ненужную улыбку. Я заигрался в поэзию, чуть не забыв, как он ненавидит чужие эмоции. А я ненавистно рад его видеть. Он прилетел в Нью-Йорк. Ну неужели. Но, как и подобает крутому заносчивому подонку, пропустил весь или почти весь концерт. Славно, нечего добавить. Что у него там в руке такое длинное и тонкое? На метле путешествовал? Рельсу выломал?
О, нет. И меня качает ещё сильнее. Это метровая роза из сада мессира папчика. Снизу шипы аккуратно срезаны, но между листьями и ближе к бутону их штук семь, каждый — как два моих мизинца. А цвет, цвет, Яхве, Эль-Шаддай…
Демон перешагнул через порог в павильон, сквозняк захлопнул дверь. Толпа радостно беснуется на другом конце этого коридора и за углом — то есть за много астрономических единиц от нас. Приглушённо и неубедительно. Он взял нас обоих в пузырь гулкой тишины. Гулкой, потому что отзвук его единственного шага никак не затихнет в моей голове, раздаваясь снова и снова, на разные лады. И кровь во мне жарко шипит и пузырится, а сердце обжаривается в масле на чугунной сковородке, медленно переворачиваясь с боку на бок. Киллер, за что ты со мной так. Опять.
Он опускается на одно колено. Кто-то сомневался, что он забудет снять тёмные очки? Но я вижу его глаза поверх задолбавших очков, с удобного ракурса, глаза смотрят на меня, их выражение разгадать нельзя никогда, я и стараться не буду. Я просто жду. Ты что-нибудь скажешь? Розу подаришь? Очередную циничную шутку пошутишь? Зачем ты пришёл сейчас, ну зачем. Испортил миг счастья, дурного, подслащенного кровью, но всё равно счастья.
Бинты начали разматываться. Ну, не сами по себе — Демон разматывал, хоть и не прикасался. Оставил одним тонким слоем на пальцах, ярко-красным. И вложил свой цветок, в правую руку. Я так и не описал цвет этой розы. На самом деле в розарии она мне никогда не попадалась, видел другие сорта, не менее драгоценные — чёрные, синие и фиолетовые. Эта выросла сегодня, получается. Специально для него. Или для меня. Лепестки нежно просвечивают розовым, но сама она бледная, синевато-зелёная. Ровно такая, как мои глаза. Сверху густо покрыта пыльцой, будто её макнули в жидкое оранжевое золото — но это отличительный знак всех дьявольских роз. Я не знаю, каким образом выговорить, что мне красиво и необыкновенно. Но больно, больнее прежнего. И тревожно.
— Не бойся, — произнес он. — Можешь сделать то, о чём давно мечтал.
Просто не верится. Серьёзно? Но я решился и поддался давно сдерживаемому желанию: сбил с него очки, на пол скинул и с упоением потоптал ботинками. И хруст раздавливаемого стекла звучал слаще музыки прошедшего концерта.
Он выпрямился, вставая с колена. Не проявил раздражения. Но отомстил-таки за свой поруганный аксессуар, отомстил мастерски. Как? Заставил громко рыдать, сопли и слюни, по-девчачьи, всё потекло, всё хлынуло потопом… когда он обнял меня. Объятье смыкалось и смыкалось, всё крепче, с риском для жизни вжимая моё тело в его тело, в коммандерскую грудь, я впервые до мельчайших ворсинок видел эту ткань, лакированную не везде, местами вытертую, усиленную пуленепробиваемыми щитками. Блуждая взглядом выше, напоролся на его улыбку, завернувшую на полпути истерзавшие меня вопросы: они не дошли до языка, потому что передохли, счастливые, на них отвечено.
Я всё ещё липовый и не равный ему партнёр, мне воевать и воевать за то, чтоб его сердце однажды поднеслось мне на блюдце. Но одну битву я выигрываю, первую серьёзную битву, вот сейчас, когда мне передают стяги и знамена его поверженной армии и разрешают поднять над чёрной крепостью собственный флаг.
Он будет шляться где-то днями, долбанное непокоримое и непоколебимое дьявольское отродье. Но ночью придёт ко мне. Ночь он проведёт со мной — например, эту. Он только что её объявил, как на торжествах, разрезал алую ленточку. Поднял меня на руки совсем не так, как поднимали родичи и горстка людей до этого, не как Дарин полчаса назад. Поэт ещё не воскрес, поэтому не могу внятно описать. Держал, как охотник — жертву, но жертву любимую, которую никому не даст в обиду, но обидит сам. Разденет и утешит, позаботится и изнасилует, свяжет и накормит. Чистый бред, знаю. Я еле выдыхал, затиснутый сталью его пальцев на выступающих рёбрах, пока он уносил нас прочь от Ирвинг-Плаза, к машине. А его сахарнопудровая кожа ожила, вела себя как отдельный Демон, состоящий исключительно из осязания, сосредоточенный в нём… заинтересованный во мне, малость похабный. И я почувствовал себя непривычно желанным, напуганным, как никогда близким к новой сцене насилия, а ещё — к обмороку от накатившей вины пополам со смущением. Секс в морге? Секс дома в постели? Его спальня? Моя? Может, вообще секс в авто? Я не хочу. То есть хочу, но мне нужен момент иной близости. Ощутить телом не тело, а душу. Он поймёт? Неизвестно, как ему сказать.
— Киллер…
Благополучно позабыл, чего хотел. Багажник под завязку набит розами. Не пухлый мажорный букет, не дюжина подобных букетов, а целое кладбище срезанных цветов. У меня в глазах защипало. Зачем же? Столько длинных изысканных трупов. И ведь не прирастут обратно к стеблям.
— Это магия моего отца. Дети его мёртвого острова греха. Не переживай за розы в саду. На Земле такие сорта не вырастут, им нужен другой воздух и другая почва. Я попросил их принести для тебя, единожды. Сегодня. Чтобы не просить запомнить этот день. Ты не забудешь. Потому что они не завянут. Они вечны. Укрась ими студию, стены или засыпь их лепестками кровать. Впрочем, кроватью я займусь отдельно.
— Киллер? — делаю вторую попытку сказать.
Он посадил меня на водительское место и поднес ко рту мои ладони.
— Я не умею исцелять. Но пожираю боль. До возвращения домой этого должно хватить.
— Не нужно. Меня обкололи анестетиками, Ди, — надеюсь, моя смелость зачтется на небесах. — И разницы я не чувствую. Просто… рук не чувствую. Хотя суставы сгибаются.