А пока я вырвал слабо шевелящегося цыплёнка из плена тысячи крошечных серебряных присосок-прищепочек и убрался восвояси. На этот раз — точно в папин особняк. Второпях я не рассчитал разгон и траекторию, моя спальня обрушилась на нас немножко вверх дном. Но Мануэля я успел выпустить из рук, он успешно приземлился в горсть чёрных подушек, а я поцеловался с полом, чему всё равно не успел огорчиться, потому что меньше, чем через миг целовал цыплячьи крылышки, то есть выгнутые цыплячьи лопатки. Он что-то испуганно пищал, пока я с любопытством ощупывал его новое тело (полное раздевание за меня в лаборатории осуществил андроид, иначе как бы пациенту с одёжными помехами вправляли клетки) и поражался выпирающим костям. Колени кололись почти как у Кси, локти тоже. Хоть скулы пока не оформились на упрямо детских круглых щеках, через год мой тёзка рисковал о них порезаться.
— Можешь говорить.
— А мы уже в аду?
— Нет, лучше не надо. Замри.
Ничего не поделаешь, я привык подавлять. И трахать Бэла в горло, чтоб ему долго потом не хотелось ни о чём болтать. Он двигал пальцами по своей шее вверх-вниз, иногда надавливал, чтоб я их прочувствовал, в его постепенном удушье; высовывал язык, трогая мой член у основания и иногда доставая кончиком до яичек. Развратный, бешеный и охочий до самых смелых ласк, он всё равно не додумался до фантасмагории секса невинного цыплёнка.
— Сядь. Обопрись надёжнее, подушки слишком мягкие.
И пока ты гладишь меня через ткань форменных штанов, по старинке робея и не расстегивая их, не ты, а я поговорю. Монологом, который ты выслушаешь безропотно, со всем согласившись — ради будущих диалогов, в которых сможешь перебивать на полуслове, спорить и повышать голос. Вероятно. Мой преемник ведь та ещё тряпка.
Если бы я остался в живых, то заставил бы тебя и впредь прикидываться мёртвым. Ты бы решил, это касается только морга. Но и дома тоже. Лежать под покрывалом с биркой на ноге. Безымянной биркой. Не дышать. Молчать — это ведь основное правило. Не издавать в принципе ни звука — тоже правило. И я бы не прекратил наказывать за неповиновение. Ты зря надеялся растопить моё сердце и найти в его льдах что-то живое и похожее на любовь других, смертных. От одного моего приближения ты продолжил бы пугаться, обмирать и ждать неизвестно чего. Вообще-то я не запрещал узнавать, чего именно. Прорва вопросов к Ангелу была бы следствием, раньше или позже, когда ты поумнел бы. Ты слишком медленно умнеешь. Опоздал с «позже», не протоптал тропинку к нему, не просёк его важность, не принял его помощь. Жаль, но ты не понял, что я его раб. Хорошо… что ты не понял, чей я раб и почему. Я не знаю, что даст тебе фальшивка. Я бы на твоём месте вытер об него ноги.
Двадцать две минуты пятнадцать секунд. Я до последнего играю в сволочь, я не сделал ничего хорошего в этой жизни. Позволить себе пропитаться тобой, твоим восторгом и зависимостью, не тянет на искупление. Но не плевать ли? Можешь шевелиться, хватай за любое место, можешь меня целиком съесть, только, пожалуйста, без плача, без счастливых всхипов и жидких сладеньких соплей по подбородку. Наша сексуальная прелюдия напоминает неуклюжее свидание человека и глухого отбитого бревна, где бревно, конечно же, отыгрываю я. И что ты, во имя ада, нашёл такого прям красивого в моих глазах? В тот злополучный день, когда умер Калеб. Ладно, всё. Смелее. Распускай отощавшие руки. Второго шанса не будет.
*
У меня совсем нет сил. Голова норовит свеситься то назад, то вперёд, попутно сломав мне шейные позвонки. Какое сегодня число? Сколько я ждал мурашек и сладчайшего оцепенения под кожей, фатальной дрожи тела и души, робеющих по отдельности и вместе перед лицом притянувшего их мрака, но не отступающих. Потому что я падаю, я целую вечность в него падаю, и я хрен знает как давно пролетел мимо того места, где ещё можно было развернуться и сбежать, спастись. Я прожил несколько жизней, гоняясь за призраком, я ни за что не остановился бы, но я умираю от переутомления, меня подкосило не поражение, а победа. Куда теперь-то бежать? Мокрушник, ты что-нибудь понимаешь в моём бреду?
Дольше, чем Демон, в объятьях меня держал разве что братец-ботан — когда мамка сдала ему нянчить орущего младенца, а сама понеслась охотиться. И вряд ли Ксавьер трогал меня с энтузиазмом. Руки убекиллера сомкнуты на три из десяти «ты не пленник, обойдемся без синяков», но это руки железного дровосека, он не умеет быть тёплым, и я замерзаю. Потому что привалило новое ощущение — обнажившихся костей. Что со мной сделал мастер Тэйт?
Ты развёл меня как дурачка, обещав отвезти на ужин к рогатым родичам, но, может… к родичам было бы лучше? Боюсь, я сильно пожалею о том, что доставал нытьём и просьбами сжечь мои жиры ко всем хренам. Брателло, получается, тоже в вечной мерзлоте околевает? Хоть бы сознался, что задохликом существовать неудобно! Но я тоже дебил, видел, что он ходит в рубашках с длинным рукавом и в самую адскую жару не щеголяет в шортах, в отличие от того же Мэйва. Видел и не сложил два и два. Господи, блядь, да о чём я думаю?! Пошли все нахер из моей башки!
Сосредоточимся на событиях последних суток. Я эпизодически читал мысли, чуть не лишился пальцев, возненавидел скрипки, получил в подарок тысячу зомби-роз, из-за меня накрылся медным тазом большой концерт, с которого я в итоге похищен, на афтерпати не попаду, а моя страшная мечта трижды сосал мне член, играючи побив рекорд Сент-Мэвори. И мне нравится эта кровать, уйма подушек, твои не могущие согреть руки и светящиеся глаза, из тёмно-фиолетовых ставшие аметистовыми, сто из десяти. Они правда переливаются круче бриллиантов. Сожрал бы твоё лицо как торт. По-моему, я не в своем уме. Обнимешь крепче? Синяков хочу. А почему так целомудренно? И за член больше не хватаешь языком. А я голый, потому что ты постарался или Хэлл постарался, и ты меня таким раздетым из камеры превращения в задохликов вытащил?
— Заткнись, — обронил ты довольно нежно и толкнул меня на спину. Я внезапно обнаружил, что могу тебя всячески трогать. Затрогаю до смерти, держись. Штаны с тебя снимать морока. Мы потрахаемся? Я хотел найти тебя в каком-нибудь совсем неожиданном и непристойном месте. То есть внутри себя, и я даже почти озвучил, где именно.
— Я тебя люблю, — сказал и вжался в его супергладкий торс, понадеявшись, что не буду отлучён от прекрасного. У меня просто словесное недержание от усталости.
— Ещё один некрофил, — ты почему-то развеселился, а чтобы спрятать улыбку, начал меня целовать. И мой бессвязный бред пошёл на новый виток. Повторный снос крыши и аккуратненький удар током. И так — каждый короткий жалящий поцелуй, один за другим, выбивая все мысли и лишнюю дурь, слишком хорошо, чтоб случиться со мной. Хорошо… хорошо… уплываю в страну тех розовых колёс под тень вымазанного кровью крюка, под божественно грязную музыку… Как ты умудряешься быть таким горячим, устраивая повторный отвал башки и оставаясь дикой отстранённой ледышкой? Ты не успел как следует приложиться к моему рту и войти в него, языком едва нёба коснулся, но уже заставил меня задёргаться, как в эпилептическом припадке. Я задохнулся и помер-таки, крюк свалился и насквозь проткнул мне череп, то есть нет, опять показалось. Меня когда-нибудь отпустит? Перестанет мучить чертовски реалистичное ощущение, что я при смерти, на последнем издыхании? Ты даришь не секс, не порхающих насекомых в животе, не радость, не гордое «вы только посмотрите, кого я заарканил», а жуткое медленное погружение в плотное и вязкое сахарное нечто, как чёрная патока, только гуще, маслянистее, застревает в волосах, глазах, в носу, на зубах, я наглотался этой дрянью по полной и всё ещё глотаю… И конечно в ней не выжить: один вдох — и моим лёгким должен был наступить пи… конец. Да что ты вообще такое?! Я подставляюсь всем телом и реву, мне вроде и хорошо, и стыдно, и отпусти меня, и если отпустишь — я сам тебя зарежу. Помогите! Ты неизменно холоднее смерти, а от меня простыни скоро загорятся. Кожа противно влажная от пота, но ты всё равно позволяешь липнуть к тебе и наслаждаться тем, что твои штаны сброшены на шкаф, а твои хорошенькие чёрные трусы с серебряными треугольниками, вручную, наверное, расшитые толпой полинезийских девственниц, я ухитрился закинуть на бра в лучших традициях пьяной любовной интрижки на одну ночь. Можно я их потом надену? И я уже ржу сквозь слёзы, представляя твоё озадаченное лицо из-за кражи белья. Киллер, как ты меня терпишь? Каменный стояк такой ерундой, конечно, не прибить, и простыни исправно догорают, я пытаюсь тебя бояться, твой вязкий отравляющий мрак никуда не делся, но я, наверное… противостою? И едва ли понимаю, как важен этот поединок, предсказанный Мэйвом: сердце в моей груди против твоей груди без сердца. Я отказывался от тебя чуть чаще, чем постоянно, то на Терру вернуться хотел, то просто сдаться, поджать хвост, выбыть из игры. Я сомневался в своей любви, спотыкаясь и сшибая препятствия. Малодушничал. Но ни разу не удосужился заметить, что нас не связывает ничего, кроме моего бешеного, отчаянного и немножко глупого детского желания поймать тебя и никому не отдавать. У меня точно протекла крыша. Даже если всё получилось — сможем ли мы быть счастливы? Сможем ли мы быть?