Признаться, я в некотором упоении ждал мгновения, когда два циферблата сольются в едином и страстном 00:00:00 и верхний продолжит свой бег вперёд, в новый день, а нижний — остановится. Упоение было даже большим, чем когда сливались мы с цыплёнком. Пока заряд из плазмы карбонового солнца не остыл, я наполнил Ману снова по его необузданному желанию, а он довольно замер, свесившись на пол, раскинул тонкие ноги и вызывающе поднял задницу повыше, чтоб не расплескать. Я обнимал его за эту прекрасную, тощую и порядком избалованную задницу, вспоминал развороченные ведёрки в саду и в столовой, а потом и вовсе ни о чём не думал. Даже о том, что вопреки всем сомнительным подвигам получил свой экземпляр Ксавьера. Можно сказать, что лучше Ксавьера — потому что младше, меньше залюблен болячками, с шармом совсем иной ненормальности, яркой, выставленной напоказ, ищущей зрителей и слушателей. Но я правда ничего такого не обдумывал в тот момент, пользуясь привилегией размеренно выдыхать воздух и наслаждаться тем, какой он нагретый и перенасыщенный запахами — и воздух, и Ману — на грани вещей, что мне всегда были ненавистны и лишь без пяти минут вчера понравились. Пот живого тела, немножко сперма, немножко кровь и смесь жжёных сахаров, карамели, молочной и чёрной патоки, в которые неожиданно обратилась моя пролившаяся наружу Тьма. Но с этой метаморфозой потусторонних частиц я в какой-нибудь другой жизни разберусь, где меня отпустит проблема с вечной нехваткой времени.
Не выпуская цыплёнка из хозяйских объятий, я потянулся к прикроватному столику за сигаретой, одиноко торчащей из раскрытого зева пачки, и тогда заметил паутину. Она росла из потолка, под углом: толстые, втрое толще человеческого волоса, поблёскивающие натуральным шёлком нити. Она росла на моих глазах, как на дрожжах, выбрасываясь вперёд ромбовидной рыболовной сетью, всё ниже, всё ближе. И прежде, чем я сообразил, что время на экране зрения сломалось — на отметках 23:58:52 и 00:01:08 — она заплелась вокруг меня, одним хорошо отрепетированным па сдёргивая с постели, и затанцевала волчком, то есть замотала в семьдесят слоёв, подвешивая в пустое пространство над полом. Шею свело, как при введении мгновенного паралитического яда, так что я не мог повернуть голову и посмотреть, в порядке ли Ману, руки тесно примотало к телу, а ноги — друг к дружке. Я мог быть заинтригован, но в основном разозлился. Это чёртова иллюзия! В папином доме не бывает незваных гостей, преступных гостей и просто зловредных пришельцев. Норадреналин слегка подтолкнул кровь, приведя чёрные и красные товарные вагоны в движение, но подействовало это слабо и ненадолго: опять тишина полная в теле, и я на пределе отнимающего осязания замечаю, как подрагивают сжатые кулаки.
— У меня не было другого способа связаться с тобой. Когда я звал, ты оставался глухим.
Сложно представить себе что-то более наркоманское и бредовое, чем говорящее ловчее зеркало из растаявшей серебряной паутины. Однако я вспомнил историю о планете, целиком покрытой разумным океаном, и заставил умолкнуть хохот, раскатившийся по закоулкам головы.
— Зачем было меня звать?
— Ты просил о встрече.
— Я? Тебя? А кто ты?
— Архитектор сингулярностей, выстраивающихся в защитные поля вокруг действующих рукавов пространственно-временных модулей и запечатывающих недействительные рукава прерванных сценариев в нерушимые границы, где они существуют обособленно от непрерывных сценариев, не вредя себе и никому. Мы разделяем реальность и мнимость и контролируем взаимные превращения.
— А повторить так, чтоб я понял, и покороче?
— Я архивариус.
Пауза, недостаточная, чтоб вся жизнь красной вспышкой пронеслась перед моим внутренним зрением, но полжизни — да. И образы всех четырёх диковинных богов-творцов.
— Ты рано…
— Архивариус времени. Один из.
— Я уже понял. Но разве мне пора посещать Башню Светотьмы?
— Не слышал о такой башне. Однако образ места в твоём разуме подсказывает, что ты говоришь о Приюте забвения, где Сердце Мира восстало, не ведая страха перед гневом Отцов, и ослепило себя.
— Талисман, его старый дом, — жизнь отправилась на быструю перемотку, в обратном направлении, глаза заболели и казались набитыми пучками искр. — Да, именно туда я хочу.
— В Приют я отведу тебя в назначенный день, другой, не сегодня. Сегодня у нас с тобой редкая внештатная ситуация: ты вырван из рукава пятьдесят четвёртого сценария, который чуть больше, чем через минуту прервётся, отправится на запечатывание и из реального станет мнимым. Вырван, чтобы выслушать меня. Твой последний, пусть и спрогнозированный нами, но маловероятный поступок фатально повлиял на замещающий пятьдесят пятый рукав, расшатав матрицу будущего предначертанного и дав лазейку будущему перечёркнутому. Ты понимаешь, о чём я толкую?
— Да. Я пропутешествовал во времени вперёд по причине, которую ещё вытрясу из виновников, и разорвал ваши стройные сингулярные заборы. Разорвал в двух противоположных местах: как в шестьдесят третьем или не важно, мне не уточнили, веке пост-апокалипсиса, так и за миллиарды лет до эры динозавров. Через образованную в будущем брешь я смог без серьёзных криминальных последствий вернуться в своё настоящее, а не сразу бесславно выпилиться — Рука Бога сжалился и подарил мне такую милость. А в брешь из прошлого шустро пролез какой-то обиженный жизнью хмырь, психопат и маньяк с неизвестными наклонностями. Из-за его деятельности ваша опера номер пятьдесят пять похожа на гнилую картошку. Но я тоже не сидел сложа руки и за последний отпущенный мне вечер опять что-то натворил, настолько незаурядное, что ты аж вылез из архива и устроил мне очную ставку. По-моему, ты скоро намекнёшь, что загнивание картофельных полей поправимо. И если я хочу по-фермерски всё исправить… продолжи за меня, а то я устал сочинять, заимствуя сарказм у брата, и теряюсь в догадках.
— Пятьдесят пятый сценарий утратил надёжность в исполнении, а пятьдесят четвёртый — надежность печатей забвения. Они хлипко качаются двумя противовесами, и ты стоишь между ними, ровнехонько по центру. Шаг влево даст преимущество старым ценностям, шаг вправо — новой реальности, не благосклонной к тебе.
— А шаг прямо и вниз?
— Смерть. Тебе нельзя идти вперёд, прорывая рукав. Только влево или вправо.
— Мне хочется смерть. Гонялась за мной, да всё никак не удавалось поймать за ногу и распробовать.
— Это ложь, Хранитель.
— Не большая, чем твоя. Рука Бога мне вас сдал. Если не умру как-то хитроумно и не подарю очевидцам заворот кишок, всему сущему крышка. Мне нужно лишь выбрать подходящий план действий, чтоб сценарий вышел ни ваш, ни наш, сытный, уютный и привлекательный. И жертв на салазках штабелями вывозили. Расскажи поподробнее, что я там расшатал?
— Серафим тебе и это сдал. Твоё счастье, что я владею человеческой речью, сущностью выдуманных абстракций, шуток и идиом. Ладно, Хранитель, давай ещё раз прогоним по пунктам: сюда просочилось зло старше мира, порождение предыдущего мира, бывшее до нового венценосца и всех новых творений, включая серафима. Твой странный поступок в ретроспективе лишил его когтей и зубов и стабильного физического тела, но он всё ещё угрожающе силен и он питается жизненными соками тех, кого любит серафим. Его злоба также точит и пожирает шестикрылого, и чем слабее тот становится, тем быстрее вернёт себе облик и мощь стародавнее зло. Ты не помешаешь ему ни при каких обстоятельствах, он подчинит тебя своей воле, но ты можешь прекратить его вторжение, если ухитришься удалить себя из уравнения всемирного баланса. Прекратишь быть — с риском обрушить и похоронить вообще всё на свете, разумеется, потому что ты фундаментален. Но на этот риск мы идём сознательно, предвидев за ним ключевые перестановки и концептуально новое укрепление фундамента. Твой шах и мат не будет означать смерть, которую ты ложно ищешь, это нечто иное, чего ты страшно боялся, отвергал и посылал вместо себя священнослужителя, чтобы выяснить, что это такое. Ты выяснил?