Итак, завтра наступило. Я всё ещё не знаю, куда тебя определить. Ну, иди пока ко мне, я проверю, не изменилось ли в тебе что-то за прошедшие волшебные сутки. Может, ты потемнел? Озлобился? Нет… ты покорен, ты жаждешь одного. Ты сохранишь себя белым и чистым во что бы то ни стало. Ну что ж, тогда иди сюда. Забирайся на кровать. Извиняй, что сам я на ней никогда не сплю. Но если я внезапно обнаружу тебя привлекательным, я останусь ночью дома. В кои-то веки не уйду никуда.
Неделя на исходе. Ты побледнел и осунулся, дружок. Перестал есть. Начал работать как проклятый, в борьбе с желанием ходить за мной по пятам. Что ж, похвально. Люблю тебя за то, что по-прежнему хранишь полное молчание. Что? Да, я сказал — люблю. Нет, не смей… закрой рот. Вот и хорошо, умница. Я уеду ненадолго. Всего на месяц. Нет, ты останешься здесь, ты ведь не хочешь меня подвести? В момент, когда я только-только нашёл кого-то, способного безропотно приглядывать за моей комнатой. И хорошо, что не плачешь, ненавижу это. Чем меньше ты похож на человека, тем лучше.
Я вернулся. Ты всё ещё здесь? Странно. Но ты даже неплохо выглядишь. Можешь подойти и обнять меня. Но недолго прикасайся, мне неприятно, извини.
И снова я должен уехать. Нет, я не испытываю тебя, это часть работы, которой я живу. А ты ведь хочешь жить мной, не правда ли? Я не знаю, когда я вернусь, можешь не ждать меня и уходить. Я не уверен, что комната эта мне ещё понадобится.
Забавно, ты не вернулся к матери. Тебя упрашивали, но ты отказался. Я получал оповещения по телепатической электронной почте от брата: он потихоньку наблюдал за тобой. За время моего отсутствия ты неплохо продвинулся. Научился драться, связно думать, красиво говорить, качать железо и, что немаловажно для твоей аппетитной души — отменно играть на гитаре.
Завтра у тебя первый серьёзный концерт. И не где-нибудь и не с кем-нибудь, а… Чёрт, я хочу прийти. То есть не хочу, но меня тянет против воли. Интересно посмотреть, как ты будешь вести себя перед толпой людишек, не зная, что я нахожусь где-то поблизости. Ты загордишься, поддашься греху и скверне? Смогу ли я вырваться, чтобы насладиться твоим триумфом и твоим падением? Закончу с заказом побыстрее — и смогу.
Я очень опоздал. Но ничего важного не пропустил. Братишка многого не сказал: ты освоил игру высочайшего класса, несколько виртуозных стилей. Сегодня твоя гитара издаёт звуки, неотличимые от звука скрипки. Тебе назначено длинное соло. Потому что ведущая скрипачка сломала свой инструмент. И вся красота этой музыки, её горечь и величие ложится на твои плечи. В твои руки.
Я предчувствую неладное. Ты научился выкладываться на полную, ты пылаешь и сгораешь в любимой музыке дотла, сгораешь почти буквально: сгорает кожа, сгорает кровь. Тебя многому научила ошибочная страсть ко мне. А сегодняшнее напряжение слишком велико, выше твоих сил. Ведь ты такой маленький и хрупкий, всего-то стукнуло двенадцать лет… Какой же дурак согласился выпустить тебя на сцену? Острые струны впиваются в пальцы тонкими стальными лезвиями. Но твое упрямство сильнее.
Ты доиграл, ты смог — на скользком и липком от крови инструменте. Целое озеро твоей крови натекло на подмостки, пропитав педаль дисторшн, окропило провода и старые доски. Концерт не окончен, но это твой триумф, ты победил. И к тебе бегут врачи, твои пальцы и запястья перевязывают, туго затягивая и пряча от меня в бинты. А я почему-то не могу оторвать от них глаз.
Брат кивает, жестоко улыбаясь мне. После всего, что я услышал… кажется, я приревновал тебя к полезным людям в белых халатах. И к красивой рыжеволосой вокалистке. Я не хочу делить твой триумф с ними. Но я выбросил это из головы и вернулся к машине.
Отец вырастил для меня тысячу цветов. А я попросил вырастить их для тебя. Но сейчас я возьму лишь один, самый длинный и утонченно нежный. Остальное увидишь дома — или позже, если захочешь. Я иду, крадусь незаметно, за кулисы, привычно скрываюсь, наблюдаю за восторженной толпой, желающей затискать тебя в порыве восторга. Взрыв симпатий, буря, которую поднял ты в их сердцах, они все теперь обращены к тебе.
У меня покалывает в руке. От шипов на этой бледно-зелёной розе, наверное.
Пошатываясь, ты пробрался сквозь живой заслон к выходу, счастливый и обласканный их вниманием, ты… оу, ты увидел меня. И резко захлопнул рот. Улыбка слезла, будто её не было. Губы плотно стиснулись. Плохо. Покажи мне снова. Что можешь быть живым… и при этом оставаться близким и желанным для меня. Я сказал «близким»? Странно, да, но… Покажешь? Я опущусь для этого на одно колено и подарю тебе это — чудесную немёртвую и неживую розу, похожую на всё, что творится во мне сейчас. Ты устал. Сейчас я вижу, глядя снизу вверх, как мертвецки ты устал. Но держишься из последних сил, потому что всё это — из-за меня.
Я вложил колючий стебель в твою маленькую забинтованную ладонь и поднял, забрал в объятья. Поцелуй в сухие подсоленные губы… напоминают океан. Кровь во мне зашевелилась, просыпаясь. Ты мой. Ты вырос для меня таким сильным, но капризно изнеженным и уязвимым. Таким напряжённым и злым. Сцеловываю утаенное зло из уголков твоего прикушенного рта. Кровь нетерпеливыми гребнями поднимается всё выше, одним ударом я возвращаю её на место. Пусть ждет, не нужно спешить. Сегодня мы сделаем всё правильно и медленно. Я разрешу тебе горячие стоны и вздохи. Разрешу вцепиться в моё тело и разодрать его зубами и ногтями, разрешу кричать и отодвигаться. Разрешу ожить. Разрешу тебе всё, в чём раньше было отказано. Ведь теперь ты действительно стал моим пленником, а я — твоим.
Пойдем домой. Я понесу тебя. Тут ведь недалеко. На цветы в автомобиле насмотришься завтра, если ещё вспомнишь о них. Если они ещё будут тебе нужны — после ночи, когда я впервые останусь дома. С тобой. Наедине. Твой нагой и безымянный ужас».
Я сунул тетрадь обратно под стопку энциклопедий и вытер некстати вытекшую слезу. Я не должен был читать это, я не должен был узнавать себя в его мыслях, пусть и не самых сокровенных. Особняк дьявола пишет дневники за нас. Может ли он что-то перекручивать, лгать и вселять ненужные надежды?
Растерянно надкусил кекс и побрёл в комнату Мэйва, брать ключи от Астона Мартина. Сам скатаюсь на аэродром, нечего меня возить, беспокоиться и задавать дурацкие участливые вопросы. Если Демон однажды полюбит меня хотя бы вполовину, как я его — то перестанет быть собой. Он уже перестаёт. Было роковой ошибкой требовать его взаимности, и мой эгоизм… Какую цену я готов платить за личное счастье? Я предпочту бирку трупа и морг, пусть и в качестве ролевой игры, а не насущной потребности. Бля, да я готов вернуться в школу, зубрить тупую физику, а о том, с кем трахался, в тряпочку молчать! Засунуть в жопу все претензии, наблюдая, как он засовывает руки под одежку других, стонущих и тающих не хуже меня. Если это поможет сохранить… не знаю что. Сохранить в непоколебимости уродство и красоту его души. Холод, тьму и их стража. Поможет? Если не поздно я спохватился, себялюбивый увалень.
По дороге заглянул ещё раз в его спальню — без цели, просто хотел ощутить сладкий кусочек его присутствия. Ночью мы занимались сексом, скука и наверняка ничего особенного — для него. Но для меня — адские врата, с диким треском, огнём и другими спецэффектами отворившиеся в другой мир. А я даже не могу решить, радоваться мне или просить у своего злопамятного еврейского бога прощения.
Горничные не успели сменить постельное бельё, и вопреки вороху пессимистичных мыслишек я начал хихикать, как дебил, представив их реакцию на то, чем мы всё запачкали. Но быстро подавился, прекращая, когда заметил нечто странное. Или мне показалось, что заметил: тёмные пятна, вроде бы от крови, но в смеси с чем-то ещё грязным и маслянистым, не очень чёткие — ещё бы, раз уж простыни мокрушник любит исключительно цвета серый или синий металлик, сперма на них видна куда лучше, чем… чем всякие подозрительные штуки.