Я отломил неровный кусочек, разбрасывая крошки веером вокруг себя, недоверчиво положил печенье в рот. Пожевал, глядя на столик — там кроме вазы еще листок бумаги валялся и шариковая ручка. Всю голову заполнил хруст. А ещё — желание отвернуться к стенке, включить звук челюстей погромче, внутри и снаружи, и поплакать не слыша себя.
— Меня избрали посредником, потому что я не участвовал в событиях и знаю о них исключительно то, что Сент-Мэвори сейчас расскажет, — промолвил доктор. — Ещё секунда, я налью чаю, воды или кофе, на твой вкус. Печенье очень сухое.
— Спасибо, обойдусь, — я принял из рук Лиама салфетку. — Мэйв, ты не мог бы кратенько пересказать свой бред с начала?
— Десять недель назад, в начале апреля, Ангел покинул Землю. Куда и зачем улетел — не сказал. И надолго ли — тоже никто не знал. Для Ксавьера это выглядело так, словно супруг его бросил.
— Снова?
— Угу, дважды. Угнетающий мрачняк опустевшего особняка усиливался притворным равнодушием коммандера Юлиуса и церебральной болезнью мессира Асмодея, новые симптомы которой заставили его вернуться в Госпиталь №1 и находиться там круглосуточно. Предоставленный самому себе Кси вяло работал, а в обеденные перерывы навещал демоничного тестя, пересказывая терзавшие его сны, сон за сном, то тяжёлые и кошмарные, а то дурацкие комедийные, пока один из них не оказался вещим. В тот день мессир ненадолго выписался из больницы, то есть вернулся домой и заслушал Кси в деталях, не пропуская ничего. По описанию из сна Ксавьер увидел не выдуманный истосковавшимися мозгами образ, а реального человека, и он даже… ну, не чужой нам. Он музыкант, и Хэлл, например, от него в восторге. Господин Асмодей позвонил ему, приказав — ну или попросив, не знаю — прилететь с материка. Примерно с этого момента, хотя, я полагаю, даже днем раньше ты, Ману, не можешь считаться дееспособным…
Мы припёрлись к Лиаму ранним утром. Когда Мэйв закончил чудо-пересказ, солнце стояло в зените, я схомячил всю пачку печенья и ещё попросил добавки, полтора раза отлучился в сортир и загрязнил пять чашек, то молоком, то кофе, то кофе с молоком.
Мне было плохо? Хрена с два! И подите вообще в жопу, в лес и другие места, где я вас никогда-никогда не увижу!
Я икал от боли. Кашлял и хрипел крошками Darkside-печенья, а потом всё равно упрямо жевал, набив полный рот, пихался в диван, бил его и ругал, словно он был виноват. Но виноват был только я, один лишь я и никто другой. Если бы не я, киллер в эту самую полуденную пору вёл бы свой бравый отряд на полигон в атолле Мидуэй, отчитывал бы новичков, курил и надменно позировал небу и океану как лучший в мире мужчина-модель. А вместо этого — застывшие внутренности. Агония нескольких граммов моей паршивой, не достойной покоя души. И ей даже в аду не гореть, настоящий ад погнушается мной, внесёт в чёрный список. Но я по-прежнему ни во что не верил. Я отрицал. Вы все мне врёте, не знаю зачем, но врёте, врёте, врёте…
Я накричал на стол и подушки, потом тихо завыл, пытаясь вырыть в диване колодец, схорониться там и не слышать, как врач обсуждает с Мэйвом глубины моего пубертатного отчаяния и прописывает против него таблетки.
— А есть колёса, стирающие память? — спросил я шёпотом, боясь собственного громкого голоса и вытья. — Чтоб не три месяца, а двенадцать лет разом исчезли?
— Хочешь не помнить себя наотмашь, личность уничтожить? — нахмурился кузен. — Нельзя такое делать.
— Вообще-то законом не запрещено, — возразил умница Лиам. — Я тестировал… да чего греха таить — на себе. Пропил полный курс, воспоминания поблекли. Но это не помогло. Чувство утраты не покинуло меня. А оно, по сравнению с твоим, было незначительным. Не калечь себя, малыш.
— Дайте попробовать. Умоляю.
Я просил, настаивал, вопил и канючил. Грыз подушки и лаял, как собака. Почти намекнул, что сделаю под столом лужу. Доктор вручил пробную банку таблеток — уверял, что не из-за угроз обоссать дорогой паркет — но противный Мэйв не отдал лекарство сразу, пообещав отдать дома. В поместье я продолжил просить, вопить, скулить, висеть на его непреклонной шее и доказывать, что иначе умру и попрошу в завещании не воскрешать меня, как некоторых.
С шеи задолбавшегося, но терпеливого братишки меня снимал не кто-нибудь, а мессир. Он же, как фокусник, достал таблетки из-за уха Мэйва и вручил мне. Я высыпал в рот полбанки, счастливый в свершившемся безумии, но во рту разноцветные пилюльки превратились в обычные конфеты-леденцы и приклеились к зубам.
— Мешшир! — я едва челюсти разжал.
— Убедительно? — он заулыбался как отец всея сволочей, жестом отпуская Мэйва.
— Не то слово! И как дальше жить? — я потряс полупустой банкой, но и там зашуршали конфетки — какие-то другие, в оболочке из желе.
— Не живи? — предложил он непринужденно.
— Точно! Я хочу в кому. Вы можете отправить меня в кому?
— Могу, но я только из Госпиталя и, британской мамой клянусь, Мори погрузит тебя в медикаментозную кому круче меня, да и провернёт всё грамотнее, с заботой о твоем тельце, согласно нормам безопасности.
— Хорошо! Тогда я поехал?
Полчаса боролся с Мэйвом за ключи от Астона Мартина, забыв, что в автомобильном парке Мортеалей хватает и других тачек. Но какая разница, я привык к этой. Кузен наотрез отказался: сначала — разрешать мне ехать в больницу, притворяясь моим папкой, потом — прямо или косвенно участвовать в моих гениальных планах или потворствовать их исполнению, и наконец — отпускать меня на койку смертника в одиночестве. Но я просто вырвал ключи, когда он зазевался, и сбежал. Пусть преследует на велосипеде, если остальные автомобили разобрали.
Аморес не удивился: я не был первым, кто обратился к нему с просьбой умалишенного. Попыхтел с научным видом, сделав кому-то звонок, и задал единственный вопрос:
— Голубчик, когда из комы выводить себя прикажешь?
— Когда звёзды слипнутся в один блестящий рой и взорвутся, обесцветив небо днём.
Он поднял бровь, но не комментировал. На том и порешили. Давайте скорее покончим с бумажными формальностями, всюду галочка «согласен», «ознакомлен» и «от любых претензий отказываюсь».
Симпатичные грудастые медсестрички раздели меня, деликатно пощупали и обклеили квадратными силиконовыми пластырями с торчащими оттуда проводками. Непристойно пошушукались, что два венных и один уретральный катетеры вставят после того, как я отрублюсь. Ой, кому что. Растерзайте меня, голого, на части, я всего лишь хочу не знать, что погубил мокрушника и никогда его больше не увижу. Как такого козла, как я, земля терпит. Удивлён, что меня до сих пор не поразил геморрой или другая отвратительная болезнь.
Мори заглянул перед самой процедурой, которую должен был проводить анестезиолог, и попросил меня заполнить ещё одну дурацкую анкетку о самочувствии. Ну сколько можно? Я вывел в четвёртый раз данные о поле, возрасте и месте жительства матери, семейный анамнез, личный анамнез и историю вредных привычек. Так устал скрипеть ручкой, что не огорчился, когда в палату ворвался Сент-Мэвори. Скорее странно, что у него столько времени заняли поиски меня.
— Ману, а что если я скажу три главных слова?
— «Демон восстал, выкусите»? Dead is a new alive?
— Не совсем.
— Тогда поди нахер.
— Ману, малыш…
— Нахер — это вон там, — я указал на створки автоматических дверей.
— Ману, это выход из кризиса. Самый жестокий из возможных, но выход. Ты отличался от окружающих тем, что направлял свой гнев, боль и отчаяние в музыку. И… и секс. И все беды мира. Я верю, что с этим ничего не изменилось. Тебе плохо, нам всем плохо, но, кажется, нет, я точно уверен, тебе пришлось хуже всех. И прости глупцов, осмеливающихся считать, что это не так и ты дёшево отделался. Юлиус или… не важно кто говорил, что самые большие страдания Габриэль причинил тебе. Я знаю, я честно понимаю, что тебе осталось испытывать на прочность две вещи — безысходность и себя, лежащего в ней лицом вниз. Но я обещаю поднять тебя вместе с ней и нести. Не важно, насколько тяжким грузом вы с ней ляжете на меня. Ты набросился и оккупировал сегодня мои плечи, как самый желанный захватчик, и я выдержал. И я обещаю выдержать сколько угодно ещё. Только не покидай меня вслед за ним. Только не вместе. Пожалуйста. Такой двойной удар не по силам уже никому, даже богам и титанам. А я простой оборотень. И я тоже хотел бы показать этому миру средний палец и проорать: «Славный денёк, чтобы умереть!»