— Ладно, — я начал срывать с тела проводки и клейкие пластыри вместе с растущими на мне всюду — как оказалось! — короткими волосками и неприличным ойканьем. — Помоги, пока медсестры с перекура не вернулись и моя дурная слабовольная душонка не пошла на попятный.
_______________________________
¹ Ты (англ.)
========== 50. Под знаком Венеры, или одиночество ==========
—— Часть 4 — Треснувшее царство ——
В особняк попросили пока никого не возвращаться: уборку делают и, судя по тону, которым мне это доложил Иэн, звякнув на мобильный — очень масштабную. Хотя труп всего один. Труп серафима… Обалдеть, до сих пор не верится, что такого непобедимого мудака завалили дети. Малютки. Мои адские племянники, которых я толком и не видел еще: никому их не показывали, уж очень они малы и надежно спрятаны в недрах дома. А мой киллер не сделал ничего. Ничего хорошего. И дезинтегрировался, не оставив даже кучки пыли, хотя мне кажется, при соединении материи с антиматерией образуется хоть что-то, а не гадский ноль. Это в сраном учебнике алгебры с этим всё гладко, где -666 + 666 равно моя потеря и кастрюля непролитых слёз. Почему лишь кастрюля? Я не льстил себе. Ожесточился.
В студии-трансформер ждал большой диван, нервный, но услужливый красноглазый звуковик Гед, крепкое пойло в зелёных стеклянных бутылках и… а чего ещё желать для той жалкой пародии на жизнь, что у меня оставалась? Гитара в овердрайве сотрясала стены и раскладные панели пола, струны лопались одна за другой, я не успевал менять их, докупать и перетягивать. Хриплый голос Мэйва с возросшей чувственностью неутомимо насиловал микрофоны и барабанные перепонки, шёпотом и криком, которым ни в какую не мог закричать я. Но я орал, видит бог Саваоф и другие ипостаси Господа, никто в целом мире так не орал, ежедневно находясь на последнем издыхании.
Если ты не слышишь, мне не нужен голос,
И любви не нужно — сердце раскололось.
Не нужны победы — без твоей издёвки.
Жизнь и смерть — всё мусор. К чёрту. На помойку.
Я бродил по аду, длинными кругами,
Небеса запачкал сажей и кострами.
Лживая надежда, лживые пророки.
Ты исчез бесследно. Больше, чем жестокий.
Светит тускло солнце, крутятся планеты,
Я сижу в чулане с чьим-то пистолетом.
Ржавчина на пальцах. Или кровь. Не важно.
В голове картинки, фильм полнометражный.
Вот кривишь улыбку, цедишь слог надменно,
Вот твоя команда, полигон военный.
Вот толпа в экстазе, визг-восторг, но тщетный —
Ты проходишь мимо, в дыме сигаретном.
А потом — ошибка. Чернота экрана.
Я кричу без звука, выпав из чулана.
У меня в запасе плёнки лет на триста.
Только треск. Помехи. Выстрел в сценариста.
Если ты не видишь, мне не нужно тело.
А душа устала, слишком одряхлела.
Светит тускло солнце, крутится планета.
Я сожгу в чулане все твои портреты.
Очередной черновик. Надо их нумеровать, что ли, а то уж слишком похожи друг на друга. Мэйв не дал мне порвать или смыть в унитаз этот, отобрал с невесёлым матерком, прочитал, потом ещё разок прочитал, завис, а когда я попытался тихо слинять — придержал за шкирку. В очередной раз сообщил, что я поехавший гений, которому не мешает пожрать, поспать, зациклить данный процесс и повторять часть с пожрать почаще, а то в щель между полом и стеной упаду и не выберусь. Но я не хотел никакой еды, сна, отдыха, выпадания в состояния, когда я себя не чувствую, не контролирую… и не испытываю боль. И особенно мне не хотелось жрать, пока жрут другие. Иногда я ужинал остатками чужого обеда, иногда — забивал на спазмы желудка. И спал я не на студийном диване, а закатившись под него, чтоб меня поменьше видели. Я пугал группу, появляясь, и пугал, исчезая — тогда меня начинали искать. Ксавьер публично поссорился с Хэллом, думая, что мастер снабжает меня седативным и обычными наркотиками вроде героина, но я сам по себе стал таким — костляво-кожаным чехлом, полностью вырванным из главного жизненного потока вселенной. И вопрос «какой сегодня день, месяц, год?» был ещё цветочками на фоне того, что я с лицом деревянной табуретки принимал в группу широкоплечего и более чем двухметрового раздолбая, причём я даже не выяснял, на каком инструменте он играет. Вроде бы уселся стучать на барабанах. И только спустя недели три, а то и четыре, я заметил, как над ударной установкой взлетают перламутрово-алые нечеловеческие космы, и сообразил, что это тот самый длиннокрылый серафим — человек, пароход и дракон, спаситель, избавитель, утешитель и перевозчик на тот свет и обратно, который… тоже ничего не смог в тот злосчастный день? Вырезал себе сердце, пожертвовал самым драгоценным, а взамен… Стоп, хорош, остановись, дебил. Хватит! Не вспоминай!
Я очень долго тряс головой, приводя её в какое-то соответствие с логикой и высшей нервной деятельностью, положенной мозгу млекопитающего моего вида. Копнул в слежавшийся словарный запас и сказал Дезерэтту, что он чистый неукротимый огонь. Дэз угощался в тот момент сэндвичем с тайским соусом и индейкой, не покидая рабочего места, и, конечно, его скромный ланч оказался на штанах и малых барабанах. Уж слишком неожиданным стало то, что замурованный в склеп лидер Ice Devil, то есть я, заговорил. А я не то чтобы бодро вылезал из пыльной темени, кладбищенской сырости и паутины, но кое-как просыпался от столетнего сна. И въезжал в некоторые другие полезные вещи.
Что студия постепенно преображалась, обрастая новыми потолочными панелями дополненной реальности и третьим слотом под атомную батарею.
Что Гед ходил с ещё более красными, но ожившими глазами, похудел до симпатичного скелетона (хотя до меня ему было далеко и ещё дальше, шуровать через космические автострады и светофоры) и парадоксально обзавёлся девушкой с диковинными именем Талия, такой же отбитой на технической начинке нашей аппаратуры: она помогала ему, то с эротичным пучком аналоговых кабелей в зубах, то с запасными ползунками на микшерные пульты, которые то и дело слетали, не выдерживая нагрузки при полётах к Стоунхенджу или над Индийским океаном.
Что мастер Тэйт срежиссировал мои пьяные подпрыгивания и заматывания в цветную туалетную бумагу во вполне годный видеоряд, который я злорадно отправил бы боссам в Sire, но постыдился бы показывать строгой тётке Аделаиде и прочим двоюродным родичам.
Что пожирающая меня тоска уже не похожа на вываренное из костей моей любви желе, мягкое и отвратительное, жирно выстилающее дно уцелевшей, но сильно потрёпанной души.
Что я не стремлюсь умереть, ухватив на границе поля зрения вырезанный из сахара-рафинада профиль Ангела, его плавно скользящие движения и тень улыбки, появляющуюся, когда с ним разговаривает Мэйв. А Мэйв говорит с ним как дебил восторженный: скороговоркой, сбиваясь и заикаясь, с частым придыханием, неотрывно глядя оставшемуся киллеру в рот, то есть туда же, куда и я.
Боже. За что мне это. Они оба опять расселись тут, прямо у дивана, под которым я хотел прикорнуть, утомленный очередными вырванными строками и струнами. А при виде меня кузен поднялся и заспешил подойти на своих ходулях с непроницаемо серьёзной мордой, в три шага всю студию пересёк, спрячешься тут, конечно. Никогда не успеваю, бллин.
— Что бы ты сейчас ни предложил — ответ «нет», — я интуитивно боялся приглашения в кино, на пикник или на торжественную премьеру собственного клипа на Боковом экране, транслируемую по официальному корпоративному каналу.
Но Мэйв сделал еще хуже:
— Готтард закончил сведение альбома, а Ксавьер его ещё раз оцифровал в HPQ¹. Мы записали все возможные партии вокала, полагаю, пару лишних дорожек ты удалишь. Осталось выбрать из двадцати песен одиннадцать — я помню, что ты хотел тринадцать, но боссы решили судьбу лонгплея иначе, не злись — и отсеянное послужит для наполнения промосинглов. Я подготовил несколько вариантов обложки, и тебе решать, который из них сделать официальным. И тебе альбом называть. Ману?
Я разглядывал контур сахарно-белого уха с больным, нечаянно вырвавшимся наружу интересом, в груди догорала последняя вязанка отсыревших дров, заныканная про запас, а молодой сатана не замечал — одуряюще вкусным хриплым голосом болтал по телефону, поглаживая свободной рукой обивку дивана. О, Яхве, спасибо, что хоть голосом он не похож на Демона. Похож сам на себя и на второго вокалиста моей группы. Мне хочется… пожалуй, не сдохнуть. А избить его, кишки наружу выдавить, ногами. При каждом ударе спрашивая, как он может посылать миру хотя бы сраную тень своей сраной улыбки, лишившись брата-близнеца, лишившись… всего? Похоже, ему и так хорошо. Ненавижу его за спокойствие, даже если оно показное. Жизнерадостным его не назовешь, но лицо он держит безупречно. И это бесит. Бесит! Бесит!