— Ману? Эх, и для кого я старался…
Дело дрянь: Мэйв трёт мои щёки чёрным платком ELSSAD и ещё пальцами, потому что платка не хватает всё стирать и осушать. Как можно заплакать и не заметить?! Я грёбаный талант. Отвернулся, виновато бормоча неразборчивую хрень, которую сам понять не смог, да и не стремился. Словно одновременно хотел, чтоб Сент-Мэвори отстал, чтоб свалил навеки, забыл, что я до сих пор как маленький и не разучился реветь, чтоб крепко меня обнял и не отпускал, даже если я буду вопить и брыкаться. И он обнял, потеряв платок на полу, точнее, на мыске своего ботинка, остались пальцы, грубовато прижатые к моим опухающим глазам.
— Звёздный рой. Напиши на обложке альбома, слитно. “Starswarm”.
— Да это почти “Star wars” получается, — кузен сдержанно фыркнул, наверное, опасаясь рассмеяться и тем самым обидеть, пока я ещё вовсю плакал и мазался соплями.
— А вот и пусть, — я поднял платок и высморкался. С момента основания Ice Devil я насобирал не меньше дюжины вариантов названия для дебютника, разных и несочетаемых, как ковбойская шляпа и кружевные чулки. Но этот последний… из-за вежливого сочувствия в глазах Амореса Грина, наверное… увяз во мне намертво. Я ребёнок, верящий, что если крепко закрыть глаза, произнести считалочку и открыть глаза, свершится чудо. Я ребёнок, и мне не стыдно. Только вместо считалочки — морфиновая кома, а вместо чуда… его воскрешение. И никто не переубедит меня. Когда звёзды слипнутся в плотный рой и взорвутся все до единой, киллер правда вернётся. Просто не сможет пропустить такое помпезное торжество: всемирную гибель света и неотвратимое погружение оставшихся небесных тел в объятья его разлюбезной Тьмы. — Я всё решил. “Starswarm”, и точка. Пусть всякие восторженные дебилы перепутают при покупке. Что ты нарисовал? Совсем название к обложке не катит?
— Ну почему сразу я. Коллективное творчество…
— Так что там? Студийная фотка нашей троицы в неглиже? — я подозрительно покосился на серафима, спавшего в углу сцены за батареей винных бутылок. Если бы я дал себе труд вовремя вспомнить, кто он такой и что он забыл в нашей компании… но я был слишком занят гитарным вредительством в перерывах между приступами жалости к себе. — В обработке из пятиста модных фильтров, зацензуренное знаками вопроса на сосках и пупках?
— Нет, это настоящее произведение искусства, — Мэйв достал телефон и показал. Если бы я был менее несчастен и заторможен, то… нет, я в любом случае должен был потерять челюсть в немом «вау».
Картину рисовали, наверное, маслом, а тонкие линии — карандашами или чернилами. Фотография с маленького экрана не передавала как следует детали, но врезалась в глаза достаточно, чтобы хотелось искать эти детали, ловя всё новые и новые поводы для «вау». Итак: сломанная и частично разрушенная, отлично реалистичная тарелка радиотелескопа. Валялась она, судя по карликовым кактусам, в пустыне Мохаве, но при этом на границе с оазисом и маленьким родником. Внутренность тарелки, то есть её многометровую вогнутую чашу, сплошь устилали цветы, сотни видов, всех расцветок, самых разных, контрастируя с грубой железкой — обнажившимися и проржавевшими листами металла, погнутыми соединительными штырями и угрожающими скелетами арматуры по краям. Вокруг тарелки был разбросан дополнительный цементный и бетонный мусор, кучками и блоками, но ни намека на опору, с которой телескоп когда-то сорвался. И чуть не забыл — композицию освещали звёзды и, может быть, луна: никаких ярких дневных красок, лишь чёрные, синие, серые, грязно-розовые и фиолетовые полутона, крутейшим образом передающие чувство заброшенности этого места и полного отсутствия людей. Пески, камни, цветы. Последнее напоминание об угасшей цивилизации. А маленькие далекие солнца по-прежнему освещали мёртвый и в то же время восхитительно живой благоухающий бардак. Я верил и хотел верить. Что так всё и будет после нас. После них… после двуногих.
— По-моему, к названию альбома подходит идеально, — промолвил Мэйв, вынимая меня из третьей стадии созерцательного ступора. — Как сам считаешь?
— А кто рисовал? Отправь мне оригинальный снимок, если этот уменьшен и обрезан.
— Хорошо. Значит, утверждаем? На переднюю и заднюю часть CD-коробки — левую половину рисунка, с крупными обломками и пустыней. А на разворот с диском — правую, с зелёным оазисом. В книжечке отпечатаем тексты песен и наши рожи, стилизованные, кислотно-яркие, поп-арт. Стандартные технические сведения обо всех, участвовавших в проекте, допишет Готтард.
— Да-да, я абсолютно согласен, утверждаю. Так кто рисовал?
— Дэз предложил. Он большой фантазёр. Его идея.
— А чьё воплощение?
— Ну, а кто у нас художник? А ещё нелюдимый извращенец, невыносимый в быту тиран, интриган, болезненный дохляк и гений во всём, на что бы ни чихнул?
— Понятно.
«И редкостный счастливчик», — добавил я про себя в зависти и злости, безуспешно сдерживая новые слёзы. Ксавьер как раз подошел к дивану, и вместо обивки рука заместителя генерального киллера рассеянно погладила его худосочную бледную граблю. Грёбаный везунчик, который никого не потерял. Дети на месте, как и дружелюбный всевластный тесть, любимая работа и любимый муж. Хотя иногда мерещится, что последнего Кси ни черта не ценит. Болван.
— Мэйв, ты сказал, обложек на выбор несколько.
— Но это лучшая. Я предлагал радиомачту, телескоп на Мауна-Кеа запечатлеть вместе с крышей обсерватории, знаешь, вторичные идеи получались — после всего, что озвучил серафим. Ангел всё о ножах да бритвенных лезвиях толковал, я пошутил, что его вскрытые вены фотографировать на обложку не комильфо, хотя в чёрно-белой обработке вышло бы интересно. Ману, ты слушаешь?
— Нет, — ответил я честно. — Я с ума схожу. А по мне незаметно?
— Если тебя это утешит, — тихо продолжил Мэйв мне на ухо, — я его сейчас тоже почти ненавижу. Я должен признаться…
— Да знаю я, как ты тайком сох по Демону! Тоже мне секрет!
Получилось ужаснее, чем я мог представить: громко, агрессивно и истерично. Все прервали свои дела, недоуменно воззрившись на меня. Пришлось спрятаться в платок и плаксиво бубнить:
— Давай не будем. И никто не поссорится. Его нет, он меня бросил. А ты обещал справиться с моим проклятым грузом. Так вот: просто неси. Молча.
Сент-Мэвори послушался. И больше не заикался о неприязни к кому бы то ни было.
*
В особняк мы вернулись в середине августа, хотя мессир разрешил буквально через день после капитальной уборки. Но как? Я боялся. А потом просто не мог перенести вида своей комнаты, сделал там полностью перестановку. Хотя какой прок в перетаскивании мебели с места на место, если место необходимо мне, а я не находил его… окружённый вещами.
Вещи мокрушника. Его исключительно чёрная одежда. Монструозная обувь. Очки. Ножи. Круглые жвачки-конфетки. Сигареты. Зажигалки. Каждая мелочь уникальна. Каждая — под заказ. Даже фильтры для его курева обёрнуты шёлковой бумагой, которую негде купить, ее производят в Галактическом Альянсе, на планете в системе Арктура, а возят… ну зачем-то аж сюда разово завезли пару тонн. Наверное, по его капризу.
Почему я сидел во всём этом, закопавшись, судорожно перебирая и рыдая, опять и снова и опять? Стеклянная пепельница в форме надутых женских губ, голубоватая пудра для тела, израсходована наполовину, духи Noir Arctic в вызывающе изогнутом флаконе, похожем на сперматозоид — эти израсходованы почти полностью, на дне едва ли жидкость плещется, но выкинуть… Выкинуть… Я отставил их подальше на полку, с которой брал, и схватил характерную маленькую коробочку с полукруглой крышкой. Там лежал фамильный перстень, подаренный папчиком, который Демон никогда не носил, но я видел такой же на безымянном пальце Ангела: две переплетённые змеи, чёрная и белая, увенчанные одной прозрачной короной. Надел себе, но перстень был великоват и соскользнул. Холодящий, тяжёлый и чёрт знает из чего сделанный, как обычно. Не вернул в коробочку, положил в карман. Иэн просил отнести всё на чердак. Вы смеётесь? Я не мог с этим расстаться. Ни с чем. Даже с помятыми жгутиками бумажек, в которых Ди приносили просьбы, приказы и донесения.