В музыке есть своя запутанная геометрия линий, моя задача — поймать их, вырвав из клубка других, будущих, ещё не написанных песен, витающих в голове, и выложить в особый узор. Узор этой мелодии напоминал кулак с отогнутым средним пальцем. Зато в кои-то веки весело, без затрахавшей уши меланхолии, норовившей уговорить слушателя по окончанию песни наглотаться таблеток или с крыши прыгнуть.
Завтра тщательно проработаю партию клавишных, а гитарного соло тут, пожалуй, не будет. Задорная невеста с глумливым текстом перетянула одеяло на себя. Ну и флаг ей в костлявые грабли? На этом всё, я уложился в час, осталось записать ноты.
Верхняя E оборвалась в жуткий стон, а другие струны запутались в моих пальцах. Это я не вовремя (а бывает вовремя?) разогнулся, готовясь снимать гитару, и увидел её — невестушку — на 3D-тропинке, поросшей правдоподобно пожухлой и затоптанной травой.
Не завизжал. Не обоссался. Странно. Нервы покрепче, что ли, стали. Однако сильнее, чем сейчас, я был напуган всего однажды — когда впервые пробрался в Хайер-билдинг и застрял в отключившемся лифте. Никто впоследствии не удосужился рассказать, что за страхолюдный зверь голосил тогда в шахте, официальные корпоративные газеты и журналы тоже молчали, а я не горел желанием расспросов — чувствовал, что с ротиком на замке и задница целее будет. Но я отлично помню, как объявляли боевую тревогу, созывали ELSSAD, а меня самого уберкиллер чуть не замочил, приняв за врага. Опасность была реальной, и кто-то вполне мог со страху напрудить в свежие портки, не особо стыдясь проявленной слабости.
Ну, а сегодня что?
Допился. Не успев толком раскачаться. Бутылку вискаря едва пригубил, три глоточка…
Или это от недосыпа?
Ну здравствуй, покойница. Где гниль и жуки? А свадебный наряд?
Вместо платья меня порадовали рваными парусиновыми штанами, закатанными до колен, и грубой полотняной рубахой XVIII века. Одежда отсыревшая, в пятнах плесени, от души вывалянная в грязи и крысином помете, будто полгода провалялась на помойке под затяжными ливнями. Твою мать, как девчонку полиция на подходе к центру города не задержала? А охрана Хайер-билдинг куда смотрела? «Дикие коты» должны были гостью ещё на ресепшн повязать с шутками-прибаутками по поводу колоритного экстерьера. И ещё! Чтобы добраться до двести восемьдесят восьмого этажа студии, нужно ввести в лифте секретный цифровой код — это вместо нажатия на обычные кнопки. И откуда бы мертвечине знать код? Ой, бред. Чего я парюсь? Допился и доигрался, галлюцинации у меня.
Хотя я сегодня сравнительно выспался! И не употребляю ничего на регулярной основе, в отличие от Дэза. Чур меня.
Я продолжил с прерванного места: снял гитару, еле-еле выдернув застрявшую в струнах руку (фаланги пальцев принесу в жертву богу музицирования как-нибудь в другой раз). Медленно и тщательно протёр глаза. Похлопал ими. Ущипнул себя.
«Невеста» была на редкость упряма и не исчезла.
Я выключил трансформ-панели, пряча в пол осязаемые голограммы кладбища.
«Невеста» не спряталась вместе с весёленькими надгробиями, предпочитая идти на меня тараном. Таран в лохмотьях, хм.
К бутылке надо было с утра больше приложиться, больше, основательнее! Тогда колени так не подгибались бы. Нет, нет, без паники. Где-то под студийной приборной доской Хэлл вмонтировал сигнализацию, так называемый «код красный», проще некуда, всеобщая мобилизация, позвать на помощь, потянуть стекло, выдавить рычаг…
— Выдавить стекло и потянуть за рычаг, — поправил призрак не ужасающим замогильным голосом, а ровным и высоким. С натяжкой годится на девчачий — если б не такой ледяной, крошащий, на мелкие кусочки разрезающий. Меня от первого же слова по спине ножовкой «погладили». И какого… экзорциста его лицо пряталось под живописно всклокоченными волосами? А где не пряталось, там его неприлично густо измазала земля, но гниль, похоже, не тронула, а с такого расстояния ещё и… Боже, боже, Яхве, ты там издеваешься на своём еврейском небесном престоле?! Тело меня ни в какую не слушалось, молча подав в отставку, мозги перегрелись и твердили, как заведённые, о глюках, о несвежем омлете, съеденном на завтрак, а ещё вода в мини-баре студийном наверняка протухла и… — Свет включи? И подойди. Чтоб не гадать.
Подойти? Ага, с молнией и треском. Тут проползти бы. На брюхе. От непереваримой смеси ужаса, полудохлой надежды на чудо и растущего подозрения о сдвиге по фазе мне захотелось пройти метаморфозу и действительно проползти к нему. Змеем. Так ведь легче. Меньше мучиться. В змеиной голове меньше мыслей, больше дела. И меньше потребностей. Голод и сон. И погреться на солнышке. И никаких экзистенциальных чудовищ.
К сожалению, я совсем ничего не мог. Намертво прирос к месту с нервным тиком в виске и щеке и… да вся моя морда дёргалась, как на карнавале у сатаны. Я молился. И проклинал свою долбаную жизнь. Помогите мне. Помогите!
— Ну иди же ко мне, — попросил Ты почти нежно.
Если я сейчас же не закричу, не завою и не зарыдаю, то точно двинусь, безвозвратно потеряю рассудок!
Но я зарыдал. И промямлил сбивчивые слова благодарности в адрес никому. И помчал сломя голову. Прямо на него. С ног сшибу, если получится. И сам грохнусь. Если получится.
Только бы получилось.
Только бы не призрак.
Только бы не промчаться сквозь него.
— Скотина!
Он картинно раскинул руки, готовясь меня ловить.
— Ублюдок!
Почему студия вдруг площадью с футбольный стадион?
— Тварь бессовестная!
Она всегда была такая огромная?
— А-а, ненавижу!
Тут как кросс бежать, ёбаный километр.
— Ненавижу, ненавижу тебя!..
Сорок два километра. Греческий марафон.
— Миллион раз тебя ненавижу, козёл!
…и где-то один разочек, случайно — люблю. Непонятно почему, само вышло.
Он ещё и улыбался! Криво, левым уголком грязного шлюшного рта, как самая главная и непревзойдённая сволочь в мире. Нет, правым. Гад! Это чтоб запутать меня? Поднял оба уголка рта. И всё равно улыбка вышла кривая, дикая, шокирующая, гипнотизирующая. Что за талант шиворот-навыворот?!
— Демон.
Врезался.
— Демон…
Врезался, мамочки, пойман, опять в плену, опять схватили, опять в ловушке, опять…
— Демон.
Тело мокрое, немного скользкое, он как утопленник, поднятый из морской пучины. Потому и одежка в хлам, да?
— Всё, замолчи.
Слушаюсь. Вцепился в него, в его плечи, покрытые непонятной слизью, вцепился до резкой боли в костяшках. Висел преданной тряпочкой и тихонько выдыхал в перерывах между спазмами от рыданий. В груди горело, в глазах, кстати, тоже, тёмным кровавым заревом. Не мог открыть их, да и не хотел, поэтому держался за киллера как осчастливленный псих, ощущал его частями обезумевшего тела, убеждался сто тысяч раз подряд, что да, действительно, это он. Не просто смертельно спокойный, холодный и отстранённый, а устланный снегом внутри и снаружи. Толщи этой холодной белой дряни в нём раньше не было. И я ни за какие алкогольные трипы не сочинил бы это сам, не додумался бы. Значит, он настоящий.
— Уже все знают? — прошептал я пугливо, нарушая его приказ. — Я последний?
— Ты стал догадливым.
— Уходишь работать?
— Нет. Переодеться надо. Домой зайти, с отцом поздороваться.
— Можно с тобой?
— Нет.
— А мы всё ещё пара?
Он отстранил меня, держа на вытянутых руках. Ногами я при этом не доставал до пола.
— У тебя в спальне стоял флакон моего парфюма и еще уйма миленьких безделушек. Вернёшься — проверь, что этот хлам испарился. И мне сообщи.