Реальность не расщепилась, это не два параллельных временных потока, один из которых стал лишним и подлежит ликвидации. Это нечто большее. И меньшее. Семечко, зародыш под сердцем матери. Зародыш, которому никогда не вылезти из утробы, он заперт. С ним заперт подонок Габриэль. Остальные — освободились, продолжая жить, как жили до появления болезненного семечка. Они не забудут: такого темпоральные законы не позволят. Месяцы их жизней в сплошном кошмаре не вырвать, они полноценно стали частью вселенной, врезались в неё не сотрёшь. Их нельзя переписать, их нечем заменить — не вернусь же я проживать с ними заново время с декабря по июнь. Это технически невозможно, так как на деле обернётся новым сценарием — каким-нибудь шестидесятым по счёту Архивариусов — а не прежним, пятьдесят четвёртым. Но у имеющегося прошлого можно бережно заретушировать острые углы, добавить приятную истому при пробуждении. Даже в страшных сновидениях можно выспаться и почувствовать себя отдохнувшим. А отдельные детали, не касающиеся «материнской» линии времени и фигуры истинного меня, потихоньку исчезают сами собой, чтобы появиться позже — как пресловутый флакон «арктической черноты», который и правда славно пахнет, тут моя угрюмая натура не поспорит — или не появиться, если в них отпала надобность.
Кто или что дальше по списку? У Сент-Мэвори на редкость крепкие нервы, обойдётся без стирания памяти. Бойцов Ангел умудрился продержать в сладком неведении до самого конца, исправлять нечего — ну, кроме конфуза сегодня в их логове. Хотя в рваном тряпье, которым его снабдила Матушка, встреча походила не на финальный акт трагедии, а на хорошо поставленный розыгрыш. Я же вернулся с задания под прикрытием, а не с «отпуска». Они соскучились. И не только член Бэла твёрдо тёрся о мои бёдра, когда они вдвенадцатером накинулись на меня, расчувствованные. Дивная получилась бы оргия, сними я хоть грамм тяжести и хоть на секундочку — с глыбы моего ледяного взгляда.
Мануэль? С ним получилось слишком сурово. В полном неведении и полной покорности. Но цыплёнку не на что жаловаться: получит то, о чём тихо умоляли, но не заполучили «дикие кошки». Унесёт в кармане сладкие печенюшки, сворованные у Тёмной стороны, их спрессовали заново в надменную физиономию и надменную задницу инкуба. Деточка убедится. Ночью. На полу, при свечах. Может даже, не на полу морга. Он скажет, что мне нравится глумиться над романтикой. А я скажу — это ему нравится, что у меня чертовски хорошо выходит. И всегда экспромтом.
Эстуолд? Вот уж кто точно обойдется без визита вежливости. Подобно Ангелу, наместник Марса мог заключить пари на один старинный серебряный доллар. Отправлю ему монету почтовой ракетой. И ни строчки сопроводительной. У изнанки нуля не может быть подписи.
Хэлл? Мастер-инженер при виде «воскресшего» подопечного не терял самообладание, челюсть, алмазный резак или дуговую вольфрамовую горелку. Однако по его выдержке прокатились тяжёлым бронированным танком не меньше, чем по выдержке других счастливчиков: Хэлл не вымолвил ни слова при встрече, и после неё — тоже. Онемел, к удивлению и ужасу лаборантов, на долгие два часа. Я помню ржавчину на его щеках в ночь, когда другой Энджи погиб. Её оставили не слёзы — солёная вода не смогла бы проесть сверхтвёрдый золотой сплав. Ржавчина и была слезами: мягкими, сухими и пористыми, похожими на слоистые хлопья горькой металлической пыли. Хэлл оплакивал Ангела зря: моя фальшивка его спасла — неловко, коряво и почти сдавшись в конце, но спасла. Но если бы тот Демон был мной, пожар в Хайер-билдинг не случился бы вовсе. Конечно, никто об этом не знает — как и о роде вины, которая должна терзать меня настоящего. И всё же мастер никогда меня не оплакивал. Сегодня его маленькие гениальные руки с размаху обвили меня за ногу, по-хозяйски, как они это любят. Зато в глазах горели неистовый гнев и упрёк. Все проступки и промахи поддельного Демона, результаты ошибочной стратегии по незнанию или чуждой мне импульсивности — теперь тащить мне, латать, исправлять или переделывать полностью.
От его воспоминаний противно, они сами похожи на ржавчину, но это тоже был я, это всё — моё, не могу отпереться, оттолкнуть, засовывая под кровать, или швырнуть в мусорку. Хочу не хочу, но знаю его мысли и деяния с момента, как он съел моё сердце — и до последнего вздоха ненависти над трупом Габриэля и встречи с загадочным Отражённым… о котором у меня так много вопросов и так мало способов найти ответы. Перед растворением в Матери я боялся, что моя жизнь фальшивке слишком понравится, что он не захочет покончить с собой и не замкнёт рукав-ловушку в тор². Я недооценил порочную природу человека и развращающую природу могущества, засасывающую воронку всевластия и кажущейся вседозволенности, непосильную ношу Тьмы, что любые плечи делает хрупкими. Любые, но не мои. Заражение эмоциями, заражение ненавистью, заставляющей вредить себе и тем, кем дорожишь — худшее, что могло с ним случиться. И отдам мастеру должное: я сам бы такого себя не оплакал и не хоронил с почестями.
Зря он в лабораторию сегодня припёрся. Или зря припёрся один. Почему-то только отец способен был простить ему всё. Или не почему-то? Не лучший в мире, ни разу не святой, наполовину приёмный, тёмный интриган, чьи мотивы всегда неясны, покидавший дом в разгар катастрофы и, казалось, бросавший детей на произвол судьбы. Отец, которого не заслуживает решительно никто. Я поговорил с тобой, вернувшись — твоим языком, целиком засунутым в моё горло. И ты вновь зрил сквозь меня и сквозь моё будущее. Улыбался страшной змеиной улыбкой и утешал, что больше не бросишь, но я сам к тебе не приду, когда новая беда накроет меня с головой и потрохами. Ты удивительный и ни на что не похожий. И я мечтаю о времени, когда все тягостные проблемы, связанные с жадной Матерью, растают на линии горизонта, а я признаюсь, как безумно хотел, чтоб ты гордился мной. И прочитаю гордость — в твоём левом глазу. Правый продолжит пить кровь и холодно усмехаться.
Последний пункт списка. Дезерэтт. Как там поживает его сердечко? Отравленное и вырезанное, вырезанное и отравленное. Удивительно, но Матушка, обычно индифферентная ко всему, именно о нём справлялась. Приветы и подарки. После Дэз примет тройную дозу и умрёт на десять дней. Я сволочь? А то. Добро пожаловать домой.
Но сначала предпоследний пункт, незапланированный. Лиам. Не всем подарки достались полезные и хорошие. Mater Tenebrarum, ты налажала с логистикой, не правда ли? Потому что не привыкла работать в команде. Этот дурацкий снег внутри меня потрогал Ману и забеспокоился. А мне… мне — беспокоиться?
Я уже угробил одного толкового и работоспособного архиепископа, чем расстроил карбоновое солнце. Но не останавливаться же на достигнутом. Надо расстроить и Кси. Мозгоправом меньше, мозгоправом больше. Пока я не уничтожу целый город монахов или врачей, никто и не почешется.
Круглый люк гаража открылся и закрылся с той же беззвучной мягкостью, что и полгода назад, до встречи с архивариусом. Демон сдёрнул чехол с Alien V и нежно погладил седло из крупнозернистой кожи буйвола. Они соскучились друг по другу. Его преемник-фальшивка не катался на монструозном мотоцикле, предпочитая автомобиль. Слабак эмоциональный.
— Фронтенак, ружье на стене не выстрелило, — сказал Демон ровно, почти по-дружески, пока гаражные ворота поднимались. — То есть мой пистолет на вашей тумбочке. Он пощадил вас. Может, и другому вашему коллеге-смертному повезёт. Я навещу вас завтра. А пока приснюсь, хоть вы и не в восторге от моей настырности, — он щёлкнул пальцами. — Код десять-тринадцать.
— Это старый код, его меняли шесть раз, — немедленно откликнулся крохотный динамик над спидометром мотоцикла — озадаченным, бодрым и капельку механическим голосом. — По вашему же приказу, шеф. Рада вас слышать, шеф.
— И я тебя, Императрица. Каков новый код?
— Можете пользоваться старым, шеф, — ответил ИИ и кокетливо добавил: — Пусть это будет наша тайна, очередная. Маршрут?
— Угол Калахоа и Бишоп-стрит, офис доктора Лиама Ван Хельма.
___________________
Комментарий к Эпилог
¹ Возрождение и воздаяние (по заслугам) (англ.)
² Тороид или математический «бублик», геометрическое тело, имеющее место также в архитектуре Времени и изучаемое темпоральной геометрией.