— Дэз, а почему ты просто не признаешься, что любишь его? Что сходишь с ума и творишь ерунду, расчувствованный в сахар и сопли рядом с ним.
— Но разве это и так не очевидно? Разве он не видит меня… насквозь? — Дэз запнулся. Его мрачный взгляд начал проясняться. — Седьмое солнце ада.
— Поздравляю с очередным прозрением, — Мод одарил его теплой (хоть и всё равно кривоватой) улыбкой и опустился обратно на столешницу всем телом. — Пусть ты и бог, но бог не значит совершенство во всём, не равняется абсолютной благодати, уму и сообразительности. И тебе тоже до сих пор есть чему поучиться. Топай давай отсюда, порадуй киллера.
— Топаю, топаю… — серафим наклонился поцеловать демона в благодарность, но курительная трубка помешала попасть точно в губы.
*
— Ты спишь, — констатировал Дэз растерянно. — Не думал, что проторчал в кабинете так долго. Впрочем, время — такая капризная штука, особенно в руках у своего властелина… Я мог бы ворваться в твой сон, стать его частью, стать частью тебя ненадолго и всё рассказать, и смыться ещё до твоего пробуждения. Я говорю так, чтоб ты не слышал, ведь я правда не хочу, чтоб ты сейчас проснулся и пронзил меня своими очами. Твои глаза — вовсе не лгущие и не запутывающие реальность, в отличие от глаз остальных, моих творений. Та четверка чудовищ — мои старики буквально, то бишь мои родители. Настоящие. Это так же сложно признавать, как и то, что меня отпочковали не случайно. Но мне до такой степени хотелось врать и верить, что Господь создал меня нечаянно, за то и невзлюбил… Любовь, понимаешь? Любовь — то, чего я никак не могу добиться. Столько живу, столько кручусь, верчусь и всё остальное верчу — а с этим богатством провал за провалом, не срастается. И потому я беднее церковной крысы. Ты в курсе, что получилось, когда я попытался сам стать родителем. Я так перепугался, так много раз наорал на себя, чуть на лбу не вырезал «что я наделал?!» и зарекся повторять эксперимент. Опять хочется соврать, что случайный. Архивариусы прямо сейчас ржут надо мной. Пусть моя судьба вне их власти и юрисдикции, но она подчиняется тем же законам подлости. Ди, — серафим осмелился сесть на край кровати рядом с коммандером, прижаться задницей к его спящему боку. — Всегда есть сценарий. Всегда-всегда. И сейчас — тоже. В моих мечтах ты давно проснулся и слушаешь меня очень внимательно, но я слишком боюсь твоей реакции, так что сон твой нарушен не будет.
Серафим сделал паузу, достал из-за пазухи пакетик с голубым кристаллическим порошком, высыпал на язык, подождал немного и сглотнул. Было заметно, что загадочная наркота здорово кислит — у бессмертного на целую минуту свело скулы. Но когда отпустило, он продолжил монолог:
— Ди, я отравлен Ксавьером, это приятная катастрофа, она здорово отвлекает меня от тебя. Понимаешь? Ты мог бы обвинить меня, мол, я всё подстроил. Даже это. Вероятно, ты отвернулся бы от меня, не найдя ни единого правдивого словечка в моих россказнях за последние семь лет. Словно я не доверяю. Словно не могу открыться. Но ты бы ошибся. Я распахнут для тебя открытой книгой. Я иду, шатаясь, самой пьяной походкой прямо к тебе в бездну. Но я не падаю в неё, потому что не могу. Я… больше. Крупнее. Я не помещаюсь. И любопытно заглядываю, нос сую. Наверное, это покажется забавным. Но это не единственное, о чем я скажу «не помещаюсь». Моё влечение к тебе не влезает ни в какие рамки любви, половых сношений или попыток бытового сожительства. Это ни на что не похоже. Настолько же уникально, насколько уникален ты. И Энджи. Я постоянно забываю добавить, но он здесь как бы, всегда здесь, с тобой, важен, считается, неотъемлемо присутствует. Просто вы, ваша двойственность повернута ко мне именно твоим лицом. И к тебе я обращаюсь. Ди. Ты поймёшь всё правильно в конце. Так должно быть, это нормально, хоть и немного грустно. Быть твоему любопытству неутоленным ещё очень долго. Ведь Армагеддон постоянно откладывается. И симулякр, в котором мы живём, штампует новые и новые симуляции. А сейчас я это даже произнесу. Ты видишь максимально достоверную версию меня. Эти волосы, эта кожа, этот миллион раз обстебанный тобой нос с намеком на горбинку. Мне всё чаще напоминают, что я бог, потому что мои родители — боги, всё закономерно и более чем очевидно. И по всем правилам божественности я не имею постоянного облика и твердой оболочки. Но у меня же есть характер, Ди. Это, — он ткнул себя в грудь, — олицетворение моего мятежного духа, самое полное, самое точное, самое-самое. И когда я принял его — я не выбирал. Собрался и налился в это тело доверху весь и сразу, в стихийно созданный сосуд. И не вылезал из него веками и эрами. Пусть ты назовешь это маской, но она приросла к тому месту, где изначально не было лица. Потому что у меня нет лица и внешней идентичности. Я безликий, безымянный, первичный, пугающий, меня легко назвали бы злом и обосрались бы с перепугу двадцать раз подряд без передышки — если б я поднялся из глубин земли, передразнивая и пародируя старину Бафомета, как-то под настроение. Но я выше подобных дешевых розыгрышей, к счастью. Я сила, которую тебе захотелось бы назвать чистой. Во мне действительно нет примесей, это единая моноэнергия творения, сама из себя состоящая. Вот и… всё.
Он наклонился над Юлиусом, жадно всматриваясь в идеальные черты, в изогнутые километры ресниц и сливочные скулы, слегка мерцающие в темноте.
— Я опять не сказал, что люблю тебя, хотя обещал твоему отцу. Это звучит слишком просто и вульгарно для нас и для всего, что я чувствую. Я не одержим, не схожу с ума, не разбился об тебя, как автомобиль об дерево — и оба всмятку. Я живу среди всего, что смастерил собственными руками, но, напомню, ты — не из моих творений. И ты не представляешь, ЧТО я ощущаю… зная, что и не мои старики тебя вообще-то создали. Господь рождался заново, а Талисман оставался. И так — девять рождений на одного и того же тебя плюс Энджи. И неизвестно, что происходило в самый-самый первый раз, когда ты всё-таки появился на свет из ничего. Но из ничего ли? Мой голый, дикий, плачущий и тихо трепещущий восторг обнимает тебя, и я весь замираю в экстазе, ведь ты не просто краше, мощнее и совершеннее чего-либо, чего угодно, взятого для сравнения. Тебя создал не бог, не какой-то там бог… И чуть позже ты вскроешь ещё один нарыв на теле глобальной лжи: о твоём собственном облике, о его истинности и ложности, и о том, как другие видят тебя, что они воспринимают медленно слепнущими и фонареющими глазами. И заперт на постоянку в одной и той же скучной оболочке ты будешь недолго. Пара десятков лет, ну, сотня максимум. Твой цыпленок, конечно, поспорил и возмутился бы, что это адова куча вечерочков, целая вечность впереди, но я уже щупал настоящую вечность. И оставил ее позади. Теперь точно всё. Мне пора. Драпаю, пока не сболтнул чего-нибудь еще лишнего и наказуемого.
Дэз расправил ту часть одеяла, на которой сидел, и исчез. То есть ему показалось, что исчез. В самый последний миг, когда он готовился взмахом левого верхнего крыла одолеть половину земного экватора, кто-то ухватил его за руку.
Он обмер, расстроенный, что Демон таки проснулся, всё слышал, всё пропало…
— Всё в порядке, — хрипло возразил Ангел, и, как всегда, нежно изнасиловал воображение этим пресловуто низким обволакивающим голосом. — Триста пятьдесят твоих тайн и ещё дюжина секретиков поменьше надёжно закопаны. И кому-то придётся долго и усердно махать лопатой, чтоб наткнуться на подсказку, на каком из кладбищ их вообще искать.
— Спасибо.
— Ну, не благодари. Это справедливо — как и то, что ты не докопаешься, что он чувствует в ответ. И чувствует ли. Продолжишь мучиться.
— Это моё нормальное агрегатное состояние.
— Только не уходи с таким побитым видом. Приляг к нему, не ломайся. Проснувшись, получишь порцию типичного Демона. Это ли не счастье?
— Или получу по голове от Ману.
— Я сейчас еду к Ману на репетицию, посиделки в студии на сутки или двое, разучим новые песни.
Дэз, не имея больше отговорок, плюхнулся на кровать и откинул одеяло, на которое битый час молился.
— А король-то голый, — сообщил он сам себе радостно и прильнул к коммандеру, рефлекторно врезавшему ему во сне по носу.
11.04.2021