Таша Томлисон целыми днями щебетала по трём телефонам на ресепшн, успевая при этом помочь всем заблудившимся на первом этаже Хайер-билдинг гостям, сгенерировать и передать дальше свежие или чуть подпорченные сплетни, пожаловаться на тяжёлый режим работы любимой сестре-близняшке Руне по межпланетному телефону и выпить подряд пятнадцать кислородных коктейлей для поддержания здоровья и стройности фигуры. Поэтому, увидев хмурого (и очень симпатичного) подростка, тащившегося в направлении её стола мелкими шаркающими шажками и старательно прикрывавшегося длинными волосами в надежде, что никто не заметит ни травму на лице, ни убитое выражение самого лица, она так переполошилась, что почти выпрыгнула из своей суперкороткой юбки: один из телефонных проводов удачно зацепился за выступающий край «молнии», и та поехала.
С двух боков придерживая остатки одежды на обнажившихся бёдрах, она выскочила наперерез Ману, так хорошо подгадав момент и траекторию, что тот натурально утонул мордашкой в её декольте. А лифчик, как было справедливо замечено ещё при первом визите в небоскрёб, на Таше изрядно отсутствовал — каждый божий день. То есть каждый рабочий.
После того как кто-то из нечаянных свидетелей опустил телефон с весёлой репликой: «Стоп, снято!», обе жертвы нелепого столкновения вышли из ступора и неуклюже отпрянули друг от друга.
— А я тебя знаю, — несколько менее бойко, чем обычно, выдала Таша.
— Ты выписывала мне временный пропуск, цыпа, — ответил Мануэль без всякого выражения, но эмоции всё же постепенно зажгли его мрачные глаза. — Главная тут внизу, да? Шаришь всё и про всех? А можешь?..
Допрос с пристрастием занял полтора часа — не считая перерывов на салат и диетическую колу. За стол ресепшен Таша без зазрения совести посадила свою подругу-официантку из бара “Freezing Point”, а сама повела Ману к запертым на ключ выставочным стендам — показывать интерактивную электронную карту на трёхмерном экране, затем всё то же самое ещё раз, но в уплощённой и упрощённой версии. Жарко и с чрезмерной жестикуляцией объяснила поэтажное устройство небоскрёба, принцип работы лифтов и уничтожила всякое понятие о морали среди сотрудников, как раз входивших в Хайер-билдинг с парковки и терявших челюсть от вида её сосков, торчавших через ткань в непосредственной близости от лица Мануэля. Закончив посвящать его in medias res¹, она по привычке перешла к сплетням о верховном командовании, но вовремя опомнилась, скрепила разъехавшуюся юбку канцелярским степлером и отвела подозрительно повеселевшего тихоню на автобусную остановку.
— Десятый маршрут, неудобный, потому что объезжает весь отельный Вайкики и делает крюк вокруг парково-прибрежной зоны для богатеев. Не ездят богатеи на автобусах, понимаешь? Но этот — единственный имеющийся, подбросит ближе всего к дому. К воротам останется дотопать минут семь. Справишься, малой? Заблудиться у вас там негде, но могу прокатиться с тобой. Только скажи, если тебе страшно одному. Вечер всё-таки.
— Мне нормально. Спасибо, цыпа. И за экскурсию спасибо. Ты хорошая.
— Почему?
— Ну… не пыришься злобно и не орёшь дурным голосом. За то, что цыпой зову.
— Ты славный. — Таша тихо поперхнулась от смеха. — Мне пора обратно, не задерживайся тут с прогулками, последний автобус отъедет в начале двенадцатого.
— А почему сама на хату не смываешься? Весь день небось пашешь.
— Я не трудоголик, но в Хайер-билдинг проходит вся моя жизнь. И поспать могу, и переодеться, не отлучаясь никуда, и покушать заказать. Любую доставку, короче, оформить.
— И перепихнуться? — Ману на всякий случай втянул голову в плечи, но Таша только глаза округлила, на секунду оторопев, а потом снова рассмеялась.
— Ага. В раздевалке. И в туалете. И на столе.
— Ты на полном серьёзе?
— Да!
— А с кем?
— Пока-пока, малой, увидимся.
— Пока… — Маленький удав проводил её красиво перекатывающуюся под юбкой круглую задницу (вместе с дюжиной людей на остановке, глазевших с огромным энтузиазмом и не особо старавшихся делать это исподтишка) и грустно понурился. — Такая цыпа пропадает. И почему она не с яйцами родилась. И не мокрушником работает…
*
На террасе тёплый ветер, могу почувствовать. И звёзды слегка мерцают, искажённые толстым атмосферным слоем, тоже чувствую, точечными ожогами. Могу измерить интенсивность рассеявшейся радиации. А могу поймать на своей коже, собрать и воткнуть в кого-нибудь смертоносной иглой. Но в ближайшие пять минут я не собираюсь никого убивать. Прислушиваюсь. Не знаю, в какой конкретно комнате разговаривают, но всегда знаю — кто.
— Где ма?
— Ваш терминатор в юбке останется на ночь в госпитале. Утром, если сюрпризов не выкинет, — почтовый конкорд и до свидания.
— Напомни ещё раз, по какой причине Мануэль не возвращается на Марс с ней? Кроме той, где мне врут, что он будет прилежно учиться и не швырять в меня хлебом при каждой встрече в столовой.
— Вы, оборотни, создали очень слабую государственность и централизацию власти. За шесть лет жизни на новой планете вы закрепили письменно едва ли дюжину законов. Любой из вас имеет право делать, что ему заблагорассудится. Система наказаний организована тоже слабо, базируется на голой этике и совести: мягко пожурили преступника и разошлись, уповая, что он «больше так не будет». Исходя из этого, Ману остаётся в доме моего отца, потому что осмелился. И всякий оборотень, кому хватит наглости, может сделать то же самое и подтвердить, что он больше не ребёнок. Новая самостоятельность не делает его беззащитным перед произволом твоей власти. Он свободен как от тирании матери, так и от твоей. Но, в свою очередь, если он тебя обидит — я надеру ему задницу. Поэтому пусть кидается в тебя хлебом поаккуратнее. Пусть будет готов ответить за это.
Моя душа целует почти моего (где-то на треть моего) супруга в насупленный лоб и отпускает. Они не ссорятся, но сидят по разным комнатам, спят по разным спальням. И причина — всегда во мне. А мальчик-желторотик затесался сюда удобным предлогом ненадолго отвлечь их от моей невыносимой персоны.
Я шарю по дому внутренним рентгеновским зрением ещё. Но не нахожу его. Разворачиваюсь к океану, настраиваясь смотреть пошире. Прочёсываю местность квадрат за квадратом, то и дело с омерзением натыкаясь на людей. Они как мусор, то протухший, то полусгнивший, всякий раз, если я голоден, мне нужно тщательно отделить их грязные души от загаженных с переменным успехом тел, чтобы хоть соки последнего было приятно поглотить. Чистое, остро благоухающее мясо неожиданно отыскивается во внутренностях железной колбасы на колёсах, громыхающей по последнему отрезку федеральной трассы. Ты возвращаешься в особняк на автобусе, мой лакомый приз. Но я не готов пожирать тебя сегодня, мне хочется уединения от чужих. А ты мне пока слишком чужд. Ты проживёшь чуть подольше в том виде, который тебе удобен и нравится. Отец?.. Мой отец пока займётся тобой. Украсит и смягчит твою жёсткую скорлупку. А потом ты наконец вылупишься из яйца по-настоящему, маленький удав.
Я вырубаю рентген, он тяготит меня в любое время, кроме охоты, и отправляюсь дарить утешение следующему актёру моей постановки, который заждался уже сатисфакции. Как я смел бросать его на целый день, лишать скромного и разрушительного внимания? Его поза и даже место, в которое он поставил кресло, выдаёт обиду. Но, прежде чем напасть, я должен что-нибудь сказать. Иначе его обида углубится и продлится ещё на целый месяц, и кто-то затем меня прикончит за беспардонность и небрежение этикетом — с хладнокровием и безжалостностью ещё большими, чем мои.
— Ангел — рыцарь добра, у него не бывает выбора, как поступать. Выбор есть только у меня, детка. Между теми превосходными гадостями — и этими.
— Ты морали мне читать пришёл, Юс?
— Ты до сих пор такой детка… злобный и восхитительный.
Дальше я продолжил мысленно. Вкладывал слово за словом ему в голову, вставлял в пустые рамы красочные картины, но не все они так красочны. Попадаются среди них и чёрно-белые холсты. Неприязненно алчешь моих поцелуев, так страстно ненавидишь и так нерешительно хочешь. Меня. Непохожего на него. Я не дождусь от тебя приглашения, ни единого прикосновения, даже самого боязливого. И потому взять тебя должен сам. Как всегда. В жгучем хаосе твоих чувств я утопаю, признаюсь, с громадным и обильным удовольствием. И млею, видя этот отчаянный румянец стыда. Благовоспитанный, детка, ты такой правильный, с ума сойти. Ни дьявольская душа этого дома, ни тяжкое бремя пережитого в недалёком прошлом не изменили тебя. Кто-нибудь хотя бы заподозрил, каков ты без наносного высокомерия и шизанутой гениальности, без золотой оболочки, без всех этих вынужденных покровов? Может, Глория заметила что-нибудь краешком своей упругой сиськи? Нет? Так я и думал. Вечно запертый, как в сейфе, в холоде и темноте. И я имел в виду не серверную.