— Сэр. — Я вздрогнул, жалея, что у Эстуолда ни вкуса, ни запаха, с поверхности тела нет испарений, ни чешуйки кожи не стряхнуть. Он был бы идеальным убийцей. Впрочем, идеальным кем угодно. Больше никто бы так не подкрался, даже отец.
— Мистер Инститорис. — Интонации у него выходили нелепо старательными и правильными, как у учителя английского, преподающего в начальной школе. Я почувствовал себя глупо, несмотря на то, что наместник смотрел с величайшим почтением и, возможно, даже тайно меня обожал, как часть центральной силы нашего мира — или по каким-то куда более личным причинам. — Мне стало известно о вашей маленькой проблеме.
— Вы не сможете помочь, — поспешил заверить я, испугавшись, что он захочет устроить мне сеанс иномирной терапии, не сходя с этого самого места. Не хватало. Пусть он хоть сто раз всемогущая зараза, из плоско-параллельных прямых сложенная — не хочу.
— У вас есть особый институт, занимающийся травмами головы, — заговорил он снова и сделал попытку заглянуть в вертолёт. Э, нет, Рауля не трогать. Наверное, ему очень интересно расследовать случающиеся у нас пакости, раз мои напившиеся молодчики — отдельный вкусный десерт. Я с грохотом захлопнул дверь кабины, разбудив Пилота, и прислонился к неудобному выпуклому стеклу, заставив Эстуолда сосредоточиться только на мне. — Люди, которые там заняты, называются, кажется, священниками.
— Сэр, вы это серьёзно? Священники интересуются немного другими вещами, вы перепутали их с психиатрами. И у меня нет проблем с головой.
— Но будут. Один из этих священнослужителей занимается вашим братом. Вы доверяете ему. Признайтесь ему, что вы натворили.
— Падре Фронтенак умеет слушать и защищаться крестным знамением от особенно чёрных теней, гуляющих в ночи. Но мне от него пользы ещё меньше, чем от вас.
Эстуолд странно посмотрел на меня — как на мелкого несмышлёного ребёнка. Я сам не понял, как под этим жёстким осуждающим взглядом потерял бдительность.
Он стащил с моей правой ладони перчатку. Встряхнул. Из неё выкатилось несколько капель крови.
— Показывайте.
Я прятал руку за спиной и покачал головой.
— Хорошо, не показывайте. Но вам сегодня опять назначено рандеву в очень горячем месте, находящемся одновременно под и над землёй. И в знак подтверждения, что вы не можете не явиться, на вашей ладони понемногу проступила круглая печать, которой вы скрепили свою новую сделку, чтобы перебить старую, заключённую четыре года назад. Она вырезана по костям и сухожилиям и причиняет вам боль. Боль будет усиливаться с приближением вечера. И станет совершенно невыносимой, если вы, как всегда, не уйдёте туда, куда так не желаете идти.
Я молчал. Печать Бафомета от протеста начала бы разгораться только сильнее. Руку до смерти хотелось сжать в кулак, но я поборол и этот позыв.
— Мистер Инститорис, падре не так беспомощен, как вы думаете. Бесспорно, с вашим появлением он потерял веру в бессмертное существо, которому молился. Зато обрёл мёртвого бога, останки которого стоит защищать от пожирания шакалами. Покайтесь ему в преступлении.
— Это не шакалы. Лорд Бафомет намерен пожрать меня целиком, возвратив Матери во тьму. Но у меня ещё вдоволь времени навредить всем и насладиться чужой болью до того, как моя собственная боль насладится мной.
— Ваша бессмертная кровь уже сейчас капает и разъедает бетон. Идите к Фронтенаку. Идите в церковь. Вы слишком молоды, чтобы понять, что поставлено на карту и с чем вы беспечно играете, думая, что недруг схватит только вас.
— Что? Ангелу больше ничего не угрожает! Вы что, не понимаете? Он был предметом этой грёбаной сделки! Эстуолд, стойте! Что вы мне не договорили?
Эстуолд развернулся и сиганул туда же, куда я бросил жетон Рауля. Чёрт. Надеюсь, в Музее Бишопа инопланетянам вход сегодня платный.
Набрал собственную машину. Проложил маршрут до собора Пресвятой Девы Марии Мира. Еретик не пойдёт сегодня в церковь, это церковь придёт к еретику домой.
Чёрт! Инопланетный интриган ушёл с моей перчаткой. В довершение всех неприятностей придётся подморозить себе кровь, чтобы спуститься на парковку незамеченным.
*
Неделю Мануэль ныл, ворчал и бросался в высоком библиотечном зале книгами. Иногда вырывал страницы и топтал их с воплями наподобие этого, раздававшегося в первый учебный день: «Не понимаю, не понимаю, я идиот, пристрелите меня кто-нибудь! Что такое, блядь, «конфликт»?! Почему нельзя сказать «драка»?! Махач! Куча мала! Зачем, блядь, КОМУ надо столько синонимов?! Откуда я знаю, где родина картошки?! Я просто хочу её жрать! Заебали, заебали ваши задания!».
Никто не приходил наказать за вандализм, никто не выгонял, не следил за анархией или порядком, не порицал, но и не подбадривал. Горничные аккуратно собирали грязные помятые листки, а за ночь, пока маленький удав путешествовал тропами темных тревожных снов, их кто-то чудесным образом вшивал обратно в книги.
Ману исхудал и побледнел, питаясь когда попало и как попало, а чаще — вовсе забывая о приёмах пищи в тщетных попытках привыкнуть к новой неприятной науке. Он почти ни на кого в доме не натыкался из знакомых лиц: все три брата — и свой, и два близнеца — работали, а странные (и всякий раз новые) посетители демона-отца внушали то ужас, то отвращение своим адовым или откровенно инопланетным видом.
Игровая консоль, паук-дрон и горы конфет пылились в спальне нетронутые. Иногда не нужна была и кровать — он спал, неудобно свернувшись на библиотечной кушетке, обнимал последнюю недочитанную книгу, но, просыпаясь, неизменно отшвыривал её подальше от себя. Он по-прежнему бешено ненавидел науку, и та платила ему той же монетой. Однако в их дуэте мало-помалу появлялась страдальческая красота, от которой ругательства и примитивная форма выражения мыслей и чувств начали прятаться и отступать.
На исходе месяца, когда маленький удав, ругаясь сквозь зубы, с грехом пополам дочитывал учебник по античной географии, синеватая дымчатая рука свалила с его журнального столика всю метровую стопку книг, а резкий начальственный голос произнёс одно слово:
— Гитара.
Мануэль думал, что понял. Послушно порылся в библиотеке в поисках нотных записей. Но потом подумал ещё раз — и сообразил, что мессир просто напомнил ему продолжить играть. Ведь это малыш уже умел, умел давно, а научился сам, без преподавателей, без книг, не имея перед глазами чужого примера. Гитара была вещью, принадлежавшей только ему, безраздельно. Таким, как гитара, он хотел бы видеть в своих руках Демона. Она недолго лежала дома на Марсе без дела, с трудом выпрошенная у матери: целых полгода до побега он мучил её, наигрывая отрывки чужих мелодий, пока у струн не появилось собственное, ни на что не похожее звучание.
Но гитара — в комнате, а звук — в голове, громкий, просящий выхода. Почему он не почувствовал раньше? Должно быть, чувствовал, но отгонял от себя в тревожной злости, задавленный учёбой, стрессом и страхом быть изгнанным. Чёрт. Какого хрена он делает между книжных полок? Что ещё он хотел найти, из ненужного и бесполезного учебного материала? Звук распирает голову изнутри, он ничего не помнит, он ничего не знает, пять тонких линий пляшут перед глазами, а сбоку слева на них — кривая спираль с петлёй. Скрипичный ключ.
Нотная тетрадь ему всё же пригодится. Но чистая. Нужно записать… И слова. На этот раз у музыки есть голос. Сильный низкий голос. Вот только… чей?
Ману вышел или скорее выбежал из опостылевшей библиотеки, держась за голову так, будто она угрожала оторваться и улететь. Оставил дверь нараспашку.
Сосредоточенно наблюдавший за ним демон вздохнул, казалось бы, с облегчением, но одновременно нахмурился. Повернулся — за его спиной стоял сын, условно старший из двух близнецов.
— Мальчика поцеловала муза. На пике снедающего чувства он только-только созрел принестись тебе в жертву. Но ты можешь убить сейчас их обоих. Юлиус, тебе точно нужен этот пир боли и предательства?