Разве кто задумался раньше. Четыре человека — это уже более двухсот кило какого-то мяса, жира и костей. Перегрузка в небольшом лифте. Как было бы славно оборвать сразу несколько стальных тросов и похоронить их в глубокой шахте. Без почестей и лицемерных речей. Только искренне потереть ладони друг об друга, мрачно улыбнуться и пойти дальше.
Есть столько разных способов смерти. Неужели многие были бы против? Из тех, кто не в состоянии мыслить дальше своих кожных покровов. То есть заставить их подписать отказ, когда они в состоянии видимости принятия решения. А неспособных сразу умерщвлять, они даже не поймут перехода из одного состояния в другое. Жидкий студень, мёртвый белок, мешок обмякших органов, завязанных вокруг пупка. Хочу ли я чего-то страшного и радикального?
Вовсе нет. Я перестал дышать одним с вами воздухом из высокомерия? Нет, я всего лишь устал задыхаться и искать пути там, где раньше была девственная равнина, чистое бездорожье. А сейчас — вонючий тесный лабиринт, переплетение грязи и ржавчины, за ней не видно камней, а они — это всё, что осталось, ведь деревья мертвы, экосистема рухнула и погребла под собой всё живое, что так долго берегла и хранила. Я не защитник природы, я просто худшая её часть. Такая же мёртвая часть, как и сама природа. Ты что, не видишь её посмертную улыбку в моём оскале?
И появился потолок, вот что страшно. Кому раньше мешал дождь? Он не мешал летать. Если твои крылья мокры, они высохнут. С тяжёлыми крыльями полет стоит труда, ценится дороже, и всё, что ты нашёл в полете, — тоже. Но если крыльев нет, асфальтовые протезы не помогут. Заменители из бумаги и пластика, опять эрзац, опять дешёвка. Лучше бы они резали глотки, нежели резать крылья.
Если резать крылья тысячу раз подряд, то тысяча первый новорождённый вылезет из утробы готовым калекой, с кривыми обрубками. А через время и обрубки исчезнут. И следов не останется. И кто вспомнит, чёрт возьми?
Достаточно всего лишь три поколения, чтобы грязь, льющаяся на голову вместо дождя, стала казаться нормой. Будто ничего другого и не было, кроме грязи. Жить можно даже в грязи. Но зачем, зачем?
И что такое история? История о добром, вечном и чистом, что было до грязи. Кто-то запомнит? Набор бессмысленных текстов и картинок. Никто не поверит в прочитанное, нужно увидеть своими глазами и зачерпнуть собственным ртом. Кто-нибудь верит сейчас в войну? Нет, не сможет поверить. Нужно сесть задницей в гранату, чтобы поверить — война была. И ползти потом, волоча за собой окровавленные куски своего надорванного мяса. Да, он будет пытаться убеждать других. Показывать зарубцевавшееся место, но никто не поверит всё равно. Миллионы должны прокрутиться в мясорубке, чтобы поверить в неё достаточно хорошо и крепко, получить отпечаток в мозг, в спину и на сетчатку. Поверить в плохое, потому что оно случилось с тобой, а не с мифом. Всё, что сейчас происходит, через шестьдесят лет тоже станет мифом, донельзя перевранным и перекрученным.
Но зачем верить в плохое, если в эрзаце будущего весь пластик и бумагу обещали распределить поровну.
Обещали. Тьфу.
Я отрываюсь от потолка и лабиринта, я пытаюсь зарыться в землю, я ищу правду и настоящее хотя бы в ней, но глубоко же мне придётся закопаться, а затем замуровать себя без единого проблеска, залить швы бетоном и жидким свинцом, чтобы яды внешнего мира перестали проникать и отравлять сознание, пытаясь изменить меня и заставить служить бумажно-пластиковому тельцу.
Тяжёлый золотой телец прошлого, в крови, кишках и копоти, был искреннее. А почему? Из-за блеска золота? Нет.
Тогда кровь была кровью, а не раствором дешёвых химикалий. Пахла кровью, слаще мёда. Её хотелось пить.
Кровь и золото. Тяжёлые и настоящие. Хочу вернуть. Хочу вернуться.
31 XII 2042
Две тысячи… какой год?
На секунду я был одурачен. Поверил, что он писал послание из будущего. Покрылся таким количеством мурашек, что нашёл их у себя во рту и в горле. От затопившей дурноты и слабости хотелось падать и лежать, но я уже упал, лежал, куда уж больше?!
Накрылся дневником, как домиком, хлопнул себя им по носу, судорожно выдыхая. Какая разница, шуточная дата или нет? Вещи, о которых он писал, были грубыми и мощными. Рвали и нещадно топтали мои представления о мире… и о нём самом. Я чувствовал противоречивое восхищение. Завеса приоткрывала интимную тайну, но, найдя что-то столь странное, незнакомое и чужеродное, легко можно было запутаться и не понять. Он же умудрился описать всё понятным языком. Я разбирался. Я почти обожал. И удивлялся, что ледяной уберкиллер способен одеться в философию, демагогию и не погрязнуть в софистике. Способен говорить, хотя бы письменно — долго и складно, вести вперёд свою мысль, вплетать в неё новые ответвления, но не терять основную нить.
— Мне было пятнадцать. Не сорок второй. Просто второй год нового тысячелетия. Я тогда недавно появился на свет. И свет мне не понравился. Мы изучали друг друга быстро, болезненно, но эффективно.
Я хорошо знал, что произойдёт дальше. Он отнимет свою рукопись с тем, чтоб я никогда больше не взял её в руки и не ознакомился с другими откровениями. Наверняка он уничтожит весь дневник, чтобы сохранить статус-кво. Я могу его ненавидеть и уважать за осторожность, но вместо этого я тоскую и едва сдерживаю плач, и моё тело каждой клеткой кожи тянется к нему. Я не умру позже, наевшись таблетками или вскрыв вены в горячей ванне — я умру прямо сейчас, от нестерпимого желания прикоснуться к нему. Ну почему лёд, из которого он сделан, так сжигает меня изнутри?
Я не получил даже дыхания, его силуэт маячил слишком далеко от места, где я лежал, и он привычно двигал предметы силой своей дьявольской мысли. Мои же мысли в тот момент обезумели от горя: я размышлял, хватит ли ему способностей телекинеза, чтобы подвинуть Луну, раскрутить с орбиты и обрушить на планету, облегчив мне суицид.
— Хватит.
Прочитал меня. Всесильный гад. Ну хоть буду знать…
Чёрная тетрадь исчезла, и он — вместе с ней.
Если бы я мог отломить хоть кусочек от прозрачной глыбы равнодушия, в которое он закован, то остро наточил бы и вонзил себе в сердце.
========== 18. Тьма, или сколько нужно епископов для вкручивания лампочки ==========
—— Часть 2 — Дьявол во плоти ——
— Заблудился, сын мой?
Какое презрение и насмешка в усталом, но надменном голосе. Ничего другого я и не ждал. Фронтенак, где же смирение, так угодное твоему распятому богу? Но я не поддамся и не отвечу высокомерием на высокомерие. Ведь ты только этого и ждёшь, чтобы торжествующе облить меня новой порцией своего раздражения.
— Нет, я искал именно вас, падре.
— Вот ты и нашёл меня. Но ты же не ждёшь пожелания доброго утра?
— Вы спасли меня раз. Позвольте себе спасти меня дважды.
— Ты просишь об очень большом одолжении.
— Вы справедливо считаете меня исчадием ада — и выговариваете это в своих мыслях так, словно это что-то плохое, обидное, вещь, которой должно стыдиться. Но я ею горжусь. Это чистая правда. В моих жилах течёт кровь верховного сатаны на божьем престоле, и я подчёркиваю, что престол был пожалован ему именно вашим хвалёным и непогрешимым Господом. Более того — та же кровь течёт в моём брате, благоговейно избранном вами чуть ли не дополнительным объектом поклонения и славословия. Но мы оба — просто сосуды, формы для принятия неких субстанций. Ему досталась светящаяся прозрачная жидкость, на которую вам хочется молиться, а мне — густая грязь, от которой вас тошнит. Быть дьяволом — не сознательный выбор, падре, это не профессия и не жизненная стезя. Быть дьяволом — вопрос рождения, не право, не обязанность, а данность, прописанная в генах. Я же не ненавижу вас за орлиный нос или тускло-голубой цвет глаз.
— Для исчадия ада ты слишком много объясняешься и оправдываешься, сын мой. — Епископ наконец прекратил изображать оскорблённую невинность и протянул мне руку. Я взялся за неё, и он повёл меня прочь от собора, под пальмы. — В каком спасении ты нуждаешься теперь?
— Разузнайте через свои пресвятые каналы, что затевается в ваших белых верхах. Я видел волны надвигающегося шторма. Шатается фундамент, на котором я стою. Никто не поверил бы, если бы я признался, что видел. Точнее, что слышал. Никто, лишь вы.