— Что стряслось, сын мой?
— Я много и часто говорил с Матерью. И ответы получал немые, незримые, расшифрованные и понятые тем восемнадцатым чувством, что связывает меня с Ней. Я отправлял вопросы, как письма и телефаксы, а ответы приходили на чистых конвертах и визитках, без обратных адресов, без телефонов.
— Мне более чем ясны твои метафоры. Так что изменилось?
— Она заговорила. Тьма заговорила со мной. И голос Её таков, что от нескольких «слов» я чуть не потерял рассудок. Помогите мне, падре. Она заговорит снова. Я знаю зачем. Она соскучилась, Ей надоела моя свобода, моё бытие вне Её, на планетах, обитающих вокруг солнц, любых солнц, любых планетах, в этом космосе, в самом нашем живом мире. Она пожелала вернуть меня в себя.
— И ты хочешь, чтоб я остановил Тьму? Я?!
— Падре, уж поверьте, вы последний, к кому я собирался обратиться. Ни демон-отец, ни мастер метаморфоз, ни почти всесильный чужестранец Эстуолд не знали, что делать и как помочь. Один, атеист неисправимый, даже не понял, о чём я прошу, выгнал и посмеялся. Но Тьма, что всколыхнулась резко, гигантской волной, не осталась незамеченной у вас, в Свете. Обратитесь к прежним богам, к предшественникам своего текущего возвеличенного идола, допрашивайте святых и мучеников, придумывайте всё, что вам только в голову взбредёт. И если затея кажется вам безнадёжной, помните, что я — ровно половина от тщательно оберегаемого равновесия, на котором держатся ваши кости. Вырвете из системы меня — и рухнет всё. Матери плевать, вы же понимаете, почему она носит прозвище «Внемировая». Но уверен, что не плевать вам. Вы захотите спасти никчёмную миллиардную паству. Самостоятельно примерить на себя терновый венок мессии. Ну и заслужить мою вечную благодарность. Вашему высокомерию она по душе, не отрицайте.
— И вновь ты позабыл главный источник и бед, и спасения. Обратись к своему Ангелу.
— Не забыл. Это он направил меня к вам, падре. Вынудил.
— Так он знает способ?
— Вы — этот способ. Как инструмент и как цель.
— В мире, о котором ты проявляешь столь несвойственную заботу, полным-полно священнослужителей, чья вера более сильна и непоколебима. Они помогут лучше меня.
— Падре, хватит выкаблучиваться. Не набивайте себе цену. Они глупые напыщенные индюки, не подозревающие, что Ницше был прав. Бог мёртв. Мёртв! Сдох! Но вы продолжаете верить! Вы единственный! Вы любите труп, вы верите в труп! Вы… не так уж и отличаетесь от меня, Бернар. Я тоже неравнодушен к покойникам.
— Не смею надеяться, что ты сейчас неловко и странно шутишь… — Под жарким летним солнцем епископа мороз продрал по коже. — Возвращайся вечером, злой дух. Я помолюсь о тебе.
— Лучше напейтесь допьяна, падре. У Тьмы нет лица, но то, что вам явится вместо…
— Сделаю и то, и другое. Я не боюсь за свой рассудок. С этого дня я полностью посвящён тебе и твоему плану.
— И вы доверяете мне?
— За это поручатся двенадцать бутылок креплёного вина из церковных запасов.
— Тринадцатой возьмите водки, иначе эффект будет не тот.
— А доверяешь ли ты мне свою жизнь, сын мой?
А что я, по-твоему, всё это время делал, Бернар? Но я больше не проявил эмоции. Кольнул клыком ладонь и пролил ему на чистенькую епископскую сутану несколько задымившихся капель. Ты помечен мной, святой отец, — вместо тысячи слов, вместо пакета глупых доказательств. Мамочке понравится, Она непременно придёт на этот сладкий терпкий запах.
*
Глухой удар об стену. Длинное тело распласталось на ней под чудовищным давлением, а из стены высунулись чёрные руки в радужных разводах, перехватили и пригвоздили ещё плотнее, в области талии, бёдер и шеи. На другом конце комнаты кто-то задумчиво курил и подходил к жертве, оставляя за собой шлейф красноватого дыма. Жертва не сопротивлялась. На её лице играла тонкая игривая улыбка. То ли страсть, то ли ярость. Курильщик пялился на это лицо, как маньяк, забывая стряхивать с сигареты пепел. Заворожён. Порабощён. Пора было это озвучить.
— Ты же понимаешь… — зазвучал хриплый, но немножко злой обольстительный голос, — что я могу освободиться в любой момент. Но вишу спокойно в унизительном положении, чтобы камеры наблюдения нашего дома считали, что ты сильнее меня. Чтобы все и вся считали тебя хозяином положения. И мы никогда друг друга не выдадим. Не расскажем, кто у нас главный.
— Всё верно, дорогой. Я твой покорный страж, не прекословлю. Но осторожнее. Когда ты так эротично хватаешь меня за грудки с воплем: «Какого чёрта?», мне хочется, чтобы мы оба помолчали… одним, очень определенным способом. Почему рано вернулся домой? В тюрьме не предлагают коктейлей со льдом?
— Льда… мне как раз хватает. — Шипение, сопроводившее последнее слово, сильно разогрело воздух. На лбу у курильщика проступил пот. Руки, вылезшие из стены, размякли и потекли, распадаясь в отдельные, неприятно пахнущие пятна сырой нефти. Жертва протёрла от них почерневшее горло. — Так какого чёрта? Зачем ты обманул моего доверенного священника? Равновесию ничего не грозит!
— Да ладно, легко найдёшь себе другого монаха в смешной фиолетовой шапке. Мамочке скучно. Ей нравятся вкусные жертвы для поиграть и поразвлечься. И это на некоторое время отвлечёт Её от меня.
— Она не персона! А ты описываешь Тьму как капризную женщину, которая… — Ангел возмущённо потряс головой, отклеившись наконец от стены. — Ну зачем ты это сделал?! Опять, опять с таким мертвящим отсутствующим видом! Ты просто отъявленным мерзавцем и лгуном стал! Падре ничегошеньки не найдёт! И почему я всё время смотрю куда-то не в ту сторону…
— У бездны нет ничего человеческого, ты прав. Но представь её в её бесконечной массе… как гравитацию. Ей нужно бесконечно меня притягивать к себе. Я бесконечно противодействую. Не поверишь, но я от этого устаю. И я подсунул кого-то вместо себя. Она не заметит подмены некоторое время. Не бойся, Она не раздавит его в чудовищном коллапсе. Он подвешен на белой ниточке к своему Создателю нелепой верой. Он ускользнёт.
— И вот опять…
— Энджи, мне нравится наша околочеловеческая жизнь. Тихая, сытная, криминальная. Мне нравятся насилие, террор, рабское послушание и страдания тех, кто пересекает кордоны, которые я поставил на подступах к себе. Кто благоразумно остался поодаль — тот будет невредим. К кому я вежливо подошёл сам — тот будет оберегаем от разрушительности моей силы. Хотя бы на первых порах, пока ты меня не оттащишь с ругательствами. Но тот, кто безрассудно лезет ко мне, не слыша внятного «нет», — пусть огребёт сполна. Не трать на них свою жалость. И признай, что ты любишь меня таким подлецом. И такому мне хочешь отдаваться.
— Что случится с падре?
— Каждый последующий вопрос — и ты снимаешь с себя один элемент одежды.
Ангел фыркнул. На нём были штаны и… и ничего, кроме штанов. Он расстегнул их. Приспустил с бёдер, сантиметра на два, и спустил бы ещё, но нечаянно прокушенная до крови губа брата-близнеца подсказала, что ниже спускать пока можно и не надо. Или хотя бы помедленнее.
— Всё нормально будет у падре. Он не заметит настоящей опасности. Тьму в буквальном смысле он, конечно, не остановит, но найдёт то, что я поручил ему искать.
— Что?
Замысловатым жестом киллер показал, что штанам можно сползти куда-нибудь на бёдра. Губу от крови, кстати, не вытер, забыл.
Эндж сделал невозможно измученное лицо и неожиданно шагнул к нему, прижимаясь с грубостью, практически толкая всем телом.
— Скотина бездушная. Сам снимай.
*
В день великого переселения в моём клане насчитывалось девяносто три оборотня. В смежном — сто девять. Старейшины с аккуратностью зануд вели перепись населения задолго до того, как нас снабдили высокотехнологичной бумагой из камня или перьями из сто раз дистиллированных и отфильтрованных нефтепродуктов. На отдельных уроках истории меня заставляли изучать родословную, гордиться корнями, повторять, что это честь — принадлежать древнему клану, а не просто существовать разрозненно, как вшивые потомки людей. Поскольку я забил на школу и на всю эту величественную белиберду, то помнил всего пару родичей, о которых слышал от дедушки Элерона.