— Oui, Анжэ.
— Жерар, я попросил!
— Простите, это ваш брат. Он… вернулся.
— У него есть имя! — Энджи раздражённо смёл со стола пакет муки, он красиво перевернулся в воздухе, и плотное белое облако окутало фигуру Демона… и заодно полкухни. — Вот так гораздо лучше. Жерар, бутылку выбрал?
Повар, зажав нос и зажмурившись от мучной пыли, что-то крякнул на родном лангедокском диалекте и подал ему ямайский ром. На монолите белой статуи киллера обозначились мокрые, пламенно-алые на резком контрасте губы, потом — глаза в обрамлении пушистых, густо присыпанных мукой ресниц. От их цвета, но в основном, пожалуй, от их неописуемого леденящего выражения Жерар сам чуть не приложился к бутылке.
— Цыплёнок в обмороке, — равнодушно поделились омытые ромом губы, сделав ещё пару глоточков. — Заберёте его со столика, где Иэн обычно режет запечённое мясо.
— И как он там очутился? — вредным голосом уточнил Ангел. — Ты его по привычке не начал резать? Как утку по-пекински.
— Я волосы выжал в ведёрко со льдом, где вчера шампанское стояло: кто-то не убрал, мне пригодилось. А он так быстро бежал, что перевернул сослепу это ведро и поскользнулся на луже раствора. Проехал по полу из конца в конец столовой и врезался в меня.
— И всё?
— Всё. Он ведёрковый супермен. В саду, если помнишь, тоже влез в те, с удобрениями.
— Господи, ты ещё и ржёшь. Иди отсюда, — со вздохом подытожил Ангел и вылил весь остававшийся ром себе в полулитровый стакан.
*
Я разжирел. Будь прокляты сырные булочки и безумно вкусные французско-японские роллы. Я ел рассеянно, не разбирая времени суток, чаще ночью, когда накатывало горькое вдохновение, и вот теперь я сам похож на сладкий ролл с ореховой начинкой, который стыдливо пробирается в спортивную секцию Хайер-билдинг. Я мог остаться в особняке, где вообще-то есть тренажёрный зал, но я отзанимался там всего раз, подтягиваясь на перекладинах. Побежал сказать, что пропущу ужин, диету же хоть немного соблюсти надо, и увидел… ну, не совсем брата — его физиономию я наблюдал тысячу раз, ничего нового с ней не происходило, — а то, какие хищные взгляды на моего паршивого брата украдкой бросает уберкиллер. Слащавый Ангел пропадал на работе, великого и ужасного президента я избегал, боясь натурально обосраться, так что о появлениях её величества за столом мне заранее докладывал Жерар — и в тот вечер её не было. И мессира папчика тоже. Короче, только мой ботан и мокрушник. Мокрушника за уши не оттащить было от прожигания дыры в… Чёрт подери, ему по вкусу Ксавьер! Или как минимум тот факт, что Ксавьер — конченый анорексик. Чего красивого-то? На волне ревности ножка хрустального кубка, из которого мессир пьёт чью-то утреннюю кровь, показалась мне толще, чем запястья моего братца-доходяги. Пиздец. Убейте меня кто-нибудь, пока я не убил его.
Вот так я распрощался с домом, чтобы не беситься от бесконечных сравнений со слишком костлявым и успешным родственником, и подружился с тренажёрами в небоскрёбе — трудился над этой дружбой в поте лица и подмышек. Но зря же, зря! Что вообще с этим дурацким изнеженным телом делать… если только не вены вдоль и поперёк разрезать, правда, выпуская вместо крови — жир и лишнее мясо. Ненавижу. Я родился неудачником. Не быть мне таким же болезненным дрыщом и доходягой.
— Идём со мной.
А?!
Я шарахнулся, ударившись о шкафчик в раздевалке. Сложил два и два, голос тоже узнал, шарахнулся уже внутренне и втянул голову в плечи.
Вроде мокрушник давно не прикармливал меня никакой наркотой, но вижу я его словно в кислотном сне, как живую магнитную аномалию: в радиусе метра от его фигуры стены помещения немного вогнуты, и мебель тоже… и, наверное, моё глупое наивное лицо вытянулось и помялось от сильнейшего притяжения. Он может не пользоваться какой-то дичайшей суперсилой, не знаю, какая она там полагается демонам-уберкиллерам, блядь, да он может и не иметь её вовсе — и всё равно будет самым крутым и ошизенным в мире. Ну почему, почему…
Слёзы застыли на полпути наружу, однако я не успел рехнуться от очередной порции боли и отчаяния: он наклонился и взял меня за подбородок.
Если бы ещё я мог описать, что я при этом чувствовал…
Не считая голого адски адского восторга, воплей и визга (благополучно запрятанных и похороненных глубоко в груди), в башке пронеслись все моменты, когда он был так же близко. Или ближе. И щёки мне залило от невыносимого, жгучего-прежгучего стыда. Как он может, блядь! Как… как его злодейского естества хватает на это после случившегося? Трогать меня, будто так и надо, типа всё нормально!
Но его не ударила молния, не сразили никакие кары небесные, и от моего глубокого сердечного чувства, резко перетёкшего в ненависть, Демону тоже было ни жарко ни холодно. Я сглатывал комок за комком в горле, сумасшедше давился рыданиями, пытаясь не выпустить их наружу. Слезы, к счастью, не пролились, но ещё немного, и я не смог бы дышать. Если бы он не прекратил меня касаться, не отпустил мой несчастный подбородок. Но он отпустил.
Почему он припёрся и почему сейчас? Неужели я чем-то ему интересен?
Я встал ровнее, забыв, что отзанимался своё, нахожусь в раздевалке и должен переодеться, нервно сложил руки перед собой. Я бы… просто бесконечно так стоял, борясь с собой, и изучал его, спрятанного за стеной длинных волос. Я спел и поорал о его несравненной внешности десятками способов. Но этого мало: способов сотни, тысячи, десятки тысяч, и каждый может стать отдельной песней, пробрав слушателя до костей и печёнок. При условии, что мне хватит сил довести дело до конца. На самом деле я не знаю, зачем выкладывать в музыкальной лирике признание, что он красив как чёрт, как бог, как худшее чудовище или лучшее искушение всех времён. Сомневаюсь, что он оценит. Нравится ли он сам себе настолько же, насколько от него дружно укладываются в штабеля другие? Я мог бы сочинить и об этом, не потонув в однообразных романтических бреднях. И всё равно нет гарантии, что он оценит.
До меня наконец дошло, почему из шкафчика выпали мои джинсы и двойная майка. И почему надо пошевеливаться — мы куда-то идём!
Он не объяснил, кстати, куда — это же не в его стиле. В общем, я просто шёл и ехал с ним, непрерывно курящим, в лифте вверх, до какого-то из сотых этажей. Хвостом плелся, упираясь плаксиво настроенными таращилками ему в спину и особенно в ноги. Пытался не идеализировать его ровную походку и каждое выверенное движение, ширину шагов, плавные повороты корпуса, мерное покачивание волос. Мне не хотелось обгонять и идти рядом: его лицо, даже полускрытое в волосах, — слишком жестокий соблазн. Глаза, от которых желание умереть трансформируется в желание жалких мольб о пощаде, потому что становится понятно… после смерти эти муки ни хрена не прекратятся.
Я слишком увлёкся мрачными перспективами и едва не упал в бездну его шевелюры, когда наш путь окончился. Он отошёл в сторону, давая мне пространство для манёвра и воздух для противоядия — его смертоносно благоухающими волосами я только что знатно траванулся, в ушах — звон, в паху — стон, и ноги подкашиваются.
— Мастер, это ещё один молодой настырный Санктери. Забирай в коллекцию, пока тёплый и не оклемался.
Мозги у меня превратились в тающие мятные леденцы, важности знакомства с кем-то там я хрена с два осознавал — я собственные пальцы в тот момент не мог различить. Они все казались мизинцами, короткими, слабыми и бесполезными. Существо, названное мастером, пожало мне пять таких правых мизинцев, проворно схватило и уложило… э-э, лежать. На чём-то твёрдом. Энергия из него била ключом: пока я изображал отравленный труп, он носился по своей лаборатории не хуже электрона по орбите вокруг атомного ядра — и на такой же световой скорости. А я просто лежал и медленно охреневал. Вопрос от него расслышал раза с четвёртого. Ем? Что я ем?
Я промямлил, что съедаю на завтрак целого слона, а на ужин — остальную слоновью семью, и хочу похудеть. Приготовился выслушивать нотации. И зря.