Его такси остановилось ровнёхонько за моим, бампер к бамперу. Я расплатился и подошёл галантно распахнуть ему дверь. Он выполз не сразу, минуту отрывисто дышал и жался к сиденьям, весь красный. Как оба авто уехали — красноты не убавилось.
— И как тебе не надоело волочиться за мной. Я машина убийства, а не герой-любовник. — Я снял очки на минутку. Почему-то мне нравится то, как он разглядывает мои глаза. Ещё при нашем знакомстве понравилось — сумасшедший интерес, ничем не замутнённый. Как будто обладая столь цинично яркими и броскими фиолетовыми глазами, я уже эффектно нарушаю закон. Словно именно это делает меня супер-убийцей и никак иначе быть не может. Часть его ненасытного детского восторга. И если разбить в моих глазах лёд, подогреть, заставить растаять и вернуть природную синеву — я перестану быть его фетишем, идолом и антигероем. Его персональным киллером.
Кстати, насчёт раскалывания льда… он не так уж и не прав.
— Ты монстр, но не машина. — Он уцепился за мою руку, я отдёрнул её, но он зашипел и схватил её снова, всю, от запястья до предплечья. Повис на ней, на мне — хотя на тряпочку пока не смахивал. Ничего, малыш, всё впереди.
— Если стряхну тебя — покалечу.
— Калечь.
Какой упорный. Ксавьер мне этого не простит. Придётся решать намеченные дела с этим противно тёплым и шевелящимся грузиком. Хорошо, что я одинаково владею обеими руками: цыплёнок нагло оккупировал правую.
Я сверил часы — они на левой — и негромко свистнул. Из-за ближайшей цистерны вышел Джекки, переодетый матросом, в забавном парике с косичкой. Косячок в углу рта органично дополнял его искусственный загар и чёрные усики.
— Кью вывез днём весь товар, вместо кокаина насыпана фруктоза. Клиент будет недоволен, завяжется потасовка. Или перестрелка. Я сделал разметку на тринадцать трупов в сарае, и ещё один караульный засядет уровнем выше, на цистернах. Его снимет наш снайпер в самом начале представления, без шума и треска. Шеф, в полицию позвоним сейчас или как закончим?
— Как закончим. Копы сначала запаникуют, а потом рассвирепеют, что мы крадём у них лавры, пришлют тупых патрульных, и всё накроется медным тазом. Не надо ворошить наше уютное осиное гнездо.
Джекки кивнул, покосился на жадно приклеенного ко мне подростка, но смолчал и занял позицию. Цыплёнок был возбуждён и продолжал краснеть уже от этого.
Я раскрыл одно крыло, верхнее левое, и спрятал нас. Не могу сказать, что мы были полностью невидимы, но чтобы разглядеть, следовало подойти ко мне вплотную, ткнуться носом. А я такую телесную близость с кем попало ох как не люблю.
Ещё раз сверил часы. Одиннадцать вечера. Наши крыски засуетились, выползли из норок, из хранилища подтащили мешочки и чемоданчики, которые грудой побросали у западного входа в сарай. Двадцать пять мешков, нехило. И кто большой заказ делает в среду вечером? Не успеет же разбодяжить — все клубы с шести уже битком набиты.
На стрёме у них стояли два японца, полностью зататуированные вместе с лицами и черепами. Потом подошёл главный, белый американец, в дурацкой ковбойской шляпе. Четвёртого не увидел, но почувствовал — он как раз уселся у меня над головой и над крылом. Цыплёнок громко и надоедливо дышал. С эрекцией не справился — и правильно, с чего бы ей пропадать, когда он всем телом так выразительно трётся о моё бедро?
В последний раз сверил часы. Тридцать пять минут до полуночи. Они притопали ножками, должно быть, фургон оставили за доками, тут особо негде парковаться. Джекки не ошибся — десять человек: двое, чтоб заключить сделку, и восемь идиотов в масках, вооружённые калашами, их охраняют. Паранойя — признак неуважения. Японцы по этому поводу живо проявили обеспокоенность. Ещё больше они насторожились, когда после пробы товара вместо сумки с наличными на них наставили оружие. Переговоры были ну очень молчаливые. Стрелять в доках опасно — слишком много шума. Но пока охрана клиентов показательно бряцала заряженными автоматами, сами клиенты ласково пырнули японцев ножами. А продавцу в шляпе ещё ласковее бросили под ноги прорванный мешок с сахарком. И это всё?
Так не пойдёт. Мне нужно больше трупов. Точнее, тринадцать — и четырнадцатый упадёт с ветерком в сантиметре от цыплёнка, с огнестрельным ранением в затылке. Джекки не нуждался в условном сигнале, сам всё увидел, сам проработал этот план, я только координировал. Он вышел из-за третьей цистерны с самым пьяным и невменяемым видом и почти упал под ноги разъярённым наркодельцам. Пора.
Я дунул пламенем. Их рожи под масками очень удивлённо вытянулись за доли секунды перед тем, как обгорели. А дешёвый пластик ещё жутко воняет и прилипает к мясу — не отодрать. Ковбою жара не досталось, не хватило, он за спинами и дальше всех стоял. Его прикончил Джекки, комфортно лёжа на гнилых досках, одним удачным броском. Нож вытащил из того японца, что кулём валялся к нему ближе — методы не позволяют на таких операциях светить нашим фирменным оружием. Затем по расписанию с цистерны упал последний труп, в полёте задел цыплёнка расстёгнутой курткой. Цыплёнок взвизгнул, но в обморок что-то не свалился. Молодец. Я ожидал другого.
Теперь улики. Маас принёс полную канистру, заботливо стёр отпечатки, а я её удачно перевернул с ноги. Запах бензина бодрит. И ещё одну, пустую, в угол. Дыхнул повторно, чтоб расплавилась. А то вовек не разгадают, что здесь нечаянно жгли. Не фейерверки же.
— Крыша загорелась, шеф. — Джекки сорвал грязный матросский костюмчик, сунул в походный рюкзак вместе с париком и прочей бутафорией и подкурил от одной из дымящихся балок свой недобитый косячок. Он, конечно, не совсем голый… но поздние туристы всё равно свернут шеи, пока он прогуляется пешком до офиса.
— Это не наша забота. Эмиль сделал анонимный звонок, полиция с пожарными потушат. А вторая половина шайки выберет новую точку и больше не будет собираться здесь. Где ключи?
— Вот. От этого выхода и от северного. Запасных нет.
— Отлично. Лови. — Я бросил ключи цыплёнку и посмаковал его оквадратившиеся глаза. — Сарайчик твой. Как полицейские закончат тут «расследовать» и бездарно обводить мелом обугленные тела — снимешь печати с дверей и хозяйничай на свой вкус.
*
Мэйв убедительно разыграл придурка большего, чем я — предложил коллективное самоубийство. Я знал, что он блефует, сгорая от любопытства узнать, почему я хотел прыгнуть. Рвался строить из себя старшего, мудрого наставника, но наружу это так и не выпустил. И своё негодование о моих прогулах тоже засунул подальше, поддавшись чистосердечной тревоге и желанию быть полезным мне, а не изображать сурового спасителя. Мне захотелось защититься от того, чем он мог захлебнуться дальше — сочувствием. Вот не надо меня жалеть. Вылечить бы всех от этой дебильной привычки.
Я пресёк его планы. Не быть ему главным. Раз не поленился пробежать по этажам пешком — не поленится сходить со мной в порт и порепетировать. Я ничего о нём не знал и, честно говоря, не собирался узнавать. Я увидел, как мокрушник умело использует всё вокруг, молниеносно, подчиняя себе обстоятельства, каждую мелочь. Я сочинил много музыки, она красива, но безголоса. Тексты, которые я написал, слишком хороши, чтобы их декламировал я. Меня не услышат, не воспримут всерьёз. А я хочу, чтобы меня слышали, чтоб слушали так, как слушают Ди — затаив дыхание, обмерев, боясь упустить хоть слово.
Я воспользуюсь Мэйвом. Он мне двоюродный кузен или, может, троюродный. Не ахти какое родство, но он тоже Санктери. И он не отказал.
Я познакомлю его с каждой раной на своём сердце. Не сразу, но он поймёт, что меня мучает. А когда поймёт — надеюсь, не отвернётся. Я не хотел говорить, что заставило меня писать эту музыку, я не хотел всё портить — особенно после того, как он сразу же обрадовал меня, внеся первую лепту во вклад нашего будущего — дал нашей банде имя.