— Шестнадцать, — соврал я бесстрашно. — Машину водить умею, разрешение на каждую отрыжку бегать получать никуда не надо.
— А пиво пьёшь?
— Пью, — соврал я опять, но менее уверенно. О, Яхве, какая разница, что мы будем пить, главное — приступить к музицированию и понять, что я гожусь в гитаристы не только в своих мечтах. Я рад, что они не смотрят на меня, как голодные шакалы, хотя и заинтригованы моим провокационно детским лицом. Сами выглядят в меру опрятно и брутально: одежда в стиле гранж, клетка на клетке и в клетку загоняет, джинсы скинни, аккуратно выбритые виски, мини-ирокезы, тоннели в ушах и… теперь мне комфортно в своих огромных ботинках — они в таких же. Вписался, что называется. — Куда мы идём? У вас есть студия?
— На хату. Студия в подвале там же, — ответил Верт. Я тем временем запаковал в самый большой карман гитарного кейса ноутбук и с досадой поглядел на торчащий из дрона телефон. Придётся его оставить: незаметно я вынуть ничего не смогу, а вопросов и так не оберёшься. Я вспомнил, как в одном из первых подслушанных разговоров мокрушник произнёс: «Мерзкие людишки», то есть… с каким оттенком брезгливости и превосходства он это выговорил. Сейчас я немного понимаю, что он имел в виду. — Но погоди кидаться в работу, Мануэль, давай сначала оттянемся. К пивку принесут креветок и девочек классом повыше, чем те, что ты видел на наших обложках. Расскажешь о себе и где таких, как ты, делают. Откуда, говоришь, приехал?
— Из Моравии. — Еле-еле вспомнил, что нам преподавали на уроках безопасности. — Английский учил на Мальте.
— Это в Европе или Африке? А, не важно, но акцент чудной, это да. Мы его тебе поправим.
*
Всем нужен мой боец. Мой… не-Бэл. Спрячу-ка я его получше.
Не-Бэлом Демон мог назвать только одного «дикого кота» — парня, который всячески стремился превзойти Бальтазара по всем возможным параметрам силы и интеллекта и отвоевать наибольшее уважение в отряде. Он вызывал лёгкое неудовольствие и такую же легчайшую тревогу. Слишком прыткий, слишком много высовывается. В то же время коммандер не испытывал к нему неприязни, равно как и не собирался прилюдно ставить на место или по-свойски «учить уму-разуму». Сказывался полученный ранее опыт. Он влияет на подчинённых как-то невероятно развращающе, сладко-разрушительно и патологически — во все те минуты, когда не тренирует и не принимает экзамены, вне занятий, вне полигонов. Они не боятся его, как истово боится весь мир, они частично благоговеют, но более всего — жаждут, и делают это безвинно, бессознательно. Приводят его в замешательство, подобное тому, которое мог бы испытывать долго не старящийся и не по годам привлекательный отец под пристальными и неприкрыто похотливыми взглядами своих выросших сыновей. И он бы рад сказать, что они мечтают о горячих внеклассных забавах учителя с учеником, но их чувство неудержимо похоже на инцест. Они действительно боготворят его и почитают, как никогда не почитали своих папенек и маменек оборотней, и в то же время каждый боец, если чёрный коммандер прикажет раздеться и приблизиться вплотную, — прижмётся к нему членом, невообразимо твёрдым и снизу доверху набухшим кровью, а сбившееся дыхание с готовностью ворвётся в его холодный, безукоризненно красивый рот.
Как «дети», они могут опасаться его «родительского» ремня, но ремень никогда их не остановит, не заставит отступить от задуманной постельной пакости. Он бессилен наказать их теперь, когда они натренированы, выкованы, закалены в печах его жестокости и непобедимы: тела атлетов и акробатов, мозги тактиков и стратегов, быстрые и изворотливые, никогда не знавшие тупой военной муштры или бесполезных приказов.
Но он был бессилен и раньше. Бессилен всегда.
Коммандер прикоснулся ко лбу тыльной стороной ладони в лакированной перчатке. Опыт. Всего однажды он «проучил» Бэла — и чем это закончилось?
Ему не нужны частые визиты в Чёрный отель, чтобы читать раскрытые книги их снов и фантазий. Ему не нужно ночевать у их кроватей, шагать сквозь комнаты, чтобы видеть всё ясно, касаясь носом их носов, ловя то самое неровное дыхание и рассеянно пожирая их возбуждённые стоны — так, как он жрёт любые эмоции, направленные на него, всасывает, не давая им оставить следы на его высокомерной фарфоровой коже. Он соединил их попарно, маркируя каждого желторотого птенца, оставляя микроскопические кусочки своего естества, чтобы их — если они не притянутся по естественным причинам — притянуло к этой сладостной черноте, рассыпанной крупинками перца по девственно чистым тарелкам… по мускулистым изгибам животов, плеч, бёдер и ягодиц. Он каждого сделал лакомым, желанным до аномального жжения между ног, причиняющим капельку боли и сумасшествия в предвкушении чего-то необыкновенного и незабываемого.
«Подобным себе. Ничего нельзя сделать вовне, ничего нового и парадоксального. Лепишь и строишь всюду только себя», — добавил он, и эта мысль нисколько его не расстроила, скорее наоборот.
Он отнял руку ото лба, забыв, что хотел от неё, и прислонился к стене лифтовой шахты. Он на дне чёрного колодца, глубже любой могилы или каменного карьера, выкопанного армадой людишек, много ниже уровня моря. Минус сороковой этаж. Почти преисподняя — то есть если бы она ютилась под землёй. Но до Нижних горизонтов ненавистного лорда Бафомета всё ещё очень далеко и высоко, он даже не в предбаннике ада, а всё ещё под облаками Господними. Нет, облаками гидрометцентра, безрукий Господь обойдётся.
Что он там делает? Ждёт кого-то?
Не ждёт.
Отдыхает.
Размышляет.
Прячется от Тьмы в ней самой, словно оставаясь у Матушки под носом и на ладони, и всё равно она его не замечает, потому что по инерции ищет в закрытых ящиках и укромных уголках, одновременно отвлекаемая вспышками запаха его вкусной крови на святоше Фронтенаке. Целая игра в прятки получается, и всё для одной смешно звучащей цели — отдохнуть.
Мало осталось мест, где он может отдохнуть, избавившись от пристального внимания. Даже от карбонового солнца иногда нужно прятаться. Он дурит себя — ведь думает обо всех, от кого смылся, вместо того чтобы отключиться, наглухо зашторив окна и забаррикадировавшись. Он не дурит себя — потому что его душа не принадлежит ему одному, и назвать её чёрной и исторгнутой чреслами или лоном Тьмы язык не повернётся.
Какая она? Что она такое? Сущность, что наполняет его и Ангела. Вовсе не Тьма, это мы уже проходили. Но и не Свет, а где-то был карниз и балконные перила башни Светотьмы, и где-то на самой кромке, грозя сорваться и ухнуть в какую-то бездну, их зачали и швырнули в бесконечный дождь и туман. Или то был маяк? Вспышки огней в шторм над бушующим океаном? Мысль отскакивает и ускользает от него. Слишком непонятно, слишком метафорично, слишком недоступно, если речь идёт о начале времён, если речь о том, что было до появления времени как такового.
Мне нужен тот предатель. Рука Бога. Он скажет, что я во что-то вляпался, будет смеяться и будет прав. Но за информацию опять платить эту грёбаную цену. Вы хотите меня. Я не жадный, я готов поделиться собой. Но я не понимаю, что вы забираете, ведь это просто щупальца ужаса, смыкающиеся над вашими головами и вокруг горла. Вы не почувствуете экстаза любви, только холод и оцепенение. Ну почему вы так обманываетесь моей оболочкой, почему? Готов поспорить, самые мудрые из вас ослеплены и пребывают в затмении глупости от бесконечной тупорылой похоти. Но…
Он закурил, привычно заглушая продолжение.
Цыплёнок чувствовал. Определённо чувствовал что-то ещё. И толщу смертной плоти, провоцирующей похоть, цыплёнок проткнул и, словно маленький игрушечный нож, тыкался дальше, протыкал слои мяса и крови, выпадал в пустоту, изредка наполнявшуюся дыханием Матери в своеобразные приливы и отливы. Мальчишке не хватало длины лезвия, нож торчал под куполом черноты, выступая всего на пару миллиметров.
Но мальчишка рос. Обещал — нет, угрожал вырасти во что-то опасное.
И коммандера охватывала новая тревога, смешанная с надеждой.
Он нисколько не верит, что поддастся.
Но если этот ножичек так твёрд и несгибаем — его, Демона, в конце концов проткнёт насквозь. И кто знает… может, ему это вдруг понравится? Чужое сознание, требовательно влезшее в его.