—— Часть 2 — Дьявол во плоти ——
Некоторые люди не восприимчивы ко злу.
Удивительно, но факт. Они не пылают факелами, освещая ночь, в них совсем необязательно таится гений науки или искусства, они располагают индивидуальными наборами маленьких слабостей, страхов и, конечно, недостатков. Но эти многочисленные щербинки и шрамы несовершенства не превращаются в выступы, по которым можно взобраться, глубоко вонзая кривые отравленные когти, прорубить дорогу вглубь их сердец, чтобы заполнить тьмой и утащить в пустоту, чтобы там их, израненных, с удовольствием добить и пожрать. Они не поддаются угрозам и не идут на шантаж. Они…
Откуда они, чёрт подери, берутся?
Новый вопрос. Опять.
Он живёт всего четыре года. Вообще-то меньше. Трёхлетнее (плюс десять месяцев, это важно) очаровательное зло, условно маленькое и бесконечно любопытствующее. Ребёнок-смерть, ребёнок-чума, ребёнок-чернота кромешная… Возлюбленный ребёнок своего отца, прекрасный и надменный, как дофин Вьеннский¹. Всем вокруг чудится, что он командир, его даже называют «коммандер». Но иногда он умеет растерянно упираться детскими ручонками в стенки своей великолепной утончённой оболочки, поднимать вверх голову, покрытую не тяжеленной шевелюрой до первой трети бедра, а короткими и шелковистыми русыми волосами с запахом детского шампуня, и издавать удивлённый «уф!».
Удивлённый, потому что он справляется. Вместо детской комнаты у него бескрайний архив и библиотеки памяти, забитые всей (до последней этрусской таблички) информацией о существующем мире, вместо игрушек — холодные боевые рапиры с кроваво поблёскивающими лезвиями, гладкие и нарезные стволы огнестрела, и новое оружие века «гуманности», стреляющее снотворными или парализующими иглами. Он сидит на полу, перебирая дары смерти, и вновь смотрит вверх в немом призыве.
Есть шанс, маленький, просто микроскопический…
…что он просто хотел бы поиграть с другим ребёнком. Воспользоваться силой детского воображения, представив сухой обломок дерева кораблём, а кусочек стекла — абордажным топором. Поиграть в войну, где максимальный урон — это синяк или ссадина. Поиграть. А не вести войну по-настоящему.
Ты свидетель, как редко я этого хочу. Лучше бы не хотел вовсе.
Возможно, цыплёнок проткнёт его достаточно глубоко, чтобы дотянуться и схватить это. Достаточно юный сам, чтобы смочь разделить его глубоко запрятанное желание.
Возможно, они когда-нибудь и впрямь поиграют. А ребёнок, изредка просыпающийся внутри него, ещё не умрёт. Не успеет. И ему будет страшно и даже неловко показать, насколько это дитя… обычно. Нормально. Сильно, далеко не наивно, но по-своему беззащитно.
Нас швырнули в дождь и туман без единого напутствия, как и Тебя. И Тебе тоже не сказали, кто Ты. И Ты не помнишь, что Ты тоже был мал и игрив, как весёлый плюшевый щенок.
Я не хочу забыть. Не хочу быть, как Ты, Боже. И не хочу впоследствии быть Мёртвым. Как Ты.
Ребёнок внутри перестал выгибать ему спину и шею в попытках разогнать туман и дождь и добраться взглядом до фантазийного собеседника. Успокоился, обманутый, устав и засыпая.
Ребёнок — это он, но безымянный и отчаявшийся найти друга. Это он-ребёнок спросил, откуда берутся добрые люди, не нашёл ответа на стеллажах архива и в библиотеке, потоптался нерешительно перед смертоносными игрушками, свернулся среди них в клубок и покорно уснул.
А теперь ему, псевдовзрослому, нужно понять, откуда начать искать.
Об этих людях, не склоняемых ко злу, не растлённых и не портящихся от прикосновений мягких отвратительных пальцев плесени, Демон точно знает одно: к ним тёмный сосуд, в который налито его естество, тянется сильнее. Их кровь кажется слаще и питательнее, хоть и не пьянит, как кровь брата. Их тела…
Но не будем о телах.
Достаточно Бальтазара. Глаза которого в горячке вожделения иногда кажутся безумными.
Не склонный ко злу, но и не нанятый в безоговорочные слуги добра, его любовник Бэл пропитан древним Вавилоном, особой моралью, что не делила мир на два полюса, потому что переболела этим, как презренной ветрянкой, переросла и позабыла. Потому что вмещала давно утерянное и почти мифическое знание о башне Светотьмы. Потому что где-то там, на карнизе, на узкой полоске, где застыла зыбкая смешанная тень…
Или это всё-таки был маяк?
Вспышка невыносимо яркого света, вспышка такой же по плотности чернильной тьмы, фиолетовые, долго не тающие круги следами на обожжённых глазах, крик, полный ярости и вины, звон чего-то, похожего на разбивающееся оконное стекло… но, разумеется, никакого стекла не было и в помине, ещё не изобретено, как и окна отсутствовали, и маяк — не маяк. Но других образов не предвидится, это единственное метафорическое переложение тех вещей и событий, доступное ему без посторонней помощи. Высокое, пульсирующее то светом, то тьмой сооружение, со всех сторон к нему подступает бездна, Ничто, в которое любой ценой следует пустить корни и родить Нечто.
Опять всё ускользнуло, выхваченное из цепких тисков его разума, будто кто-то не хотел давать ему это знание, дразнил, махал перед самым носом и отказывал, предлагал побиться головой о глухую стену ещё. Ещё немножечко. Голова ведь крепкая.
Двойной предатель и отступник, я не могу так больше. Пора поговорить. Мне что-то нужно, я приду и возьму. Но и тебя я не обделю, хотя тела моего антибожественного ты в награду пока не получишь. Так надо. Я чувствую. Ты получишь другой приз. Роскошный. Золотоволосый. Ты ведь добрую половину жизни на Земле мечтал о нём. О благородной крови, о настоящей принцессе, которую тебе выпала честь охранять. Эта — не хуже, чем какая-нибудь датская или английская, хоть и не догадывается о своём высочайшем происхождении: от души поржала бы, ляпни ей кто об этом по неосторожности. Несмотря на тяжесть преступлений и изъязвлённые тени прошлого, неотступно преследующие тебя, ты добрый малый. Ты не осмелишься сам забрать приз, даже будучи насмерть отравленным. Но никаких проблем, я подтолкну. Подскажу тебе, как похитить современную принцессу из неприступной крепости, набитой серверами.
*
Это вонючее двуногое, которое язык не поворачивается назвать свиньёй, чтоб не обидеть клан кабанов, так надралось пивом и заполировалось сверху мелкими красными таблетками, что я надеялся, он отключится ещё до того, как наступит одиннадцать вечера. Но не с моим счастьем. Жизнь — боль и тлен. И минус одна гитара. Расколотил я её без свидетелей, когда скрылся от грязных облапываний в мужской туалет, а Верт потащился за мной. Его черепушка оказалась крепче, чем я ожидал, но после третьего удара он наконец прекратил домогаться и лежал на полу с дебильным блаженным выражением на упитой физиономии. Я не отказал себе в удовольствии несильно пнуть его в живот.
Вернувшись в зал, я бодро соврал, что Верт не удержал равновесия на толчке и со всей дури треснулся о сливной бачок. О судьбе Ibanez я скромно помалкивал, уложив её, бедняжку, убитую в нечестном бою, обратно в мягкий кейс. Мике извинился за коллегу, не проявив, правда, ни единого признака сожаления по поводу того, что первая репетиция откладывалась, и попросил помочь дотащить бесчувственного вокалиста до машины. Я сел за руль, и вовсе не потому, что был единственным трезвым: Мике и его паренёк-трансвестит, справившись с ношей, предпочли вернуться в клуб и продолжить более близкое знакомство друг с другом. Бросили меня, короче. Ну, я хотя бы не удивился.
Помучил автомобильный навигатор несколько минут, добился описания обратного маршрута и осторожно покатил. Габариты джипа, принадлежащего парням, были со мной несоразмерны от слова «никак», даже высота водительского сиденья, не говоря уж о том, как тяжело было топить педали в пол. Я обмирал, когда рядом дважды проезжал полицейский фургон, но уберкиллер, наверное, пребывал в хорошем расположении духа и хранил меня от дополнительных неприятностей.
Я оставил Верта ночевать в машине, давиться блевотиной, мучиться головными болями или как-то более прозаически подыхать, мне было всё равно. Опустил стекло задней двери и кинул ему ключи с брелоком, чтоб, если чудом очнётся, — выбрался и поссал на кусты у дома, а не под себя. Сам не знаю, чего я такой добрый. Ключи при броске попали ему по яйцам. Надеюсь, это было больно.