Как я это делаю? У меня не то что члена — у меня сейчас тела нет и хоть сколько-нибудь ощутимой материи и естества. И всё же я внутри другого тела как любовник, и непонятным образом меня заполняет вкус спермы, её молочный цвет, её плотная консистенция и возбуждающий терпкий запах, когда Ксавьер непозволительно громко дышит и волнующе стонет и быстро кончает — выгнувшись дугой, развратно, со вскриком, всё как я люблю. А тут не получается иначе: быть скромным и стыдливым, при всём его желании и суровом еврейском воспитании. Я выпиваю и осушаю его до того, как семя поднимется по каналу к уретре и брызнет из головки его пениса, и подхватываю на «руки» крепче, падающего. Измочален — неплохо, дезориентирован — слегка, краснеет — постепенно, но неумолимо. Я опять овладел им противоестественным способом, немножко насильно и без ведома Энджи, в самый идиотский и неподходящий момент — и опять ему всё понравилось.
— Тебя возбуждает полная беспомощность и покорность? Невозможность пожаловаться на меня?
— Как тебе бессовестности вообще хватило спросить?!
— Я всё ещё в тебе. И могу повторить.
Ксавьер выругался, на полуслоге оборвавшись, с новым приглушенным стоном: я жадно обхватил и обсосал его губы, от души забавляясь.
— При всех твоих невыносимых качествах заносчивого засранца и циничного убийцы меня возбуждает твоя безоговорочная надёжность и то, что Ангел наваляет тебе, если во время интимной близости ты сделаешь мне больно, нарочно или нечаянно. Перечисленное тобой — да, тоже неплохо заводит… гад ты неисправимый.
Забавно, что Мэйв увидит обожаемого родственника в таком скомпрометированном виде. Но, может, заметив усталость и следы неестественного румянца, не поймёт причину, занятый своими переживаниями. А через пять секунд забудет об этом — так как сам выяснит, на что я способен ради сохранения существующего порядка. И мне смешно. Но я не смешной. Матушка даже посмеяться мне не даёт вволю, без хруста безликой и бесформенной опасности на острых зубах.
И всё-таки: после сегодняшнего акта возмещения ущерба в нашей объединённой с Санктери семейке точно не останется никого нормального и не растлённого.
*
— Надо же, ты обо мне вспомнил. По какому поводу?
Я прячусь под столами не специально. Там лучше думается и рифмуется, и гитара послушной сонной девочкой лежит на коленях. Сравнение пришло не вдруг. Девичьи задницы мне снились накануне, перед отлётом в Гонолулу, хотя я об этом не просил. Три стройные чиксы в лаковых шортиках седлали меня по очереди, постепенно избавляясь от шортиков, но без меня — руки мои были связаны на затылке. В целом унизительно, местами ещё и больно. На помощь звать почему-то не хотелось. Так я весь сон и… Но долой эту мерзкую ночную порнуху. Я внимательно слушаю тебя, мистер Мокрушник.
Получаю, как обычно, снежок непроницаемой тишины за шиворот. В ретроспективе мелькают его глаза, лениво пробивающие стекла чёрных очков. Я рад бы найти в его взгляде что-нибудь родное и знакомое, но Демон похож на ненормального красивого робота-убийцу. И на дне его зрачка лучше бы поблёскивал лазерный сердечник или, на крайняк, допотопный красный светодиод терминатора — было бы уместнее и не вводило бы людей в приятные заблуждения. С галантностью отлично отлаженного механизма он подал руку, а я не без колебаний за неё взялся, сминая как можно грубее ткань его сплошной черной перчатки, стараясь прочувствовать сквозь неё согнутые фаланги пальцев и ладонь. Надеюсь, там живая кожа и кость, а не металл.
В комнате никого. Это бильярдная, утром и днём в ней не бывает своих или гостей. Мы одни, киллер вблизи кажется легкодоступным, искушение не так-то просто побороть. Но если вздумаю прикоснуться к нему сам, даже если просто попытаюсь — он отпрянет и исчезнет. Откуда знаю? Уже пытался. Ну не нравятся гаду поползновения на царское тело, вечно он всех лапает, а не наоборот. Переводчика-громкоговорителя почему не захватил? Я мысли читать не умею, то есть нечаянно умею, но только не из его проклятой головы. А без рупора в виде чужого рта и языка он всё равно что стена глухая и немая, армированная, с проволокой колючей по периметру. Как же я устал о нём думать. Как устал от сравнений. Устал сочинять глупые, никому не нужные песенки. Устал, устал, устал!
Язык появился. Его личный, хоть и неразговорчивый. Засунутый мне в рот. В голове застучало, как кучей молотков по сырому кровавому мясу, я, наверное, дёрнулся, вытягиваясь и обмякая мешком страха и удивления, висел, оторванный от пола, когда полицейской сиреной по телу прокатился приказ: «НЕ ШЕВЕЛИСЬ». Почему? Я дрожу, ноги болтаются, ища опоры, я ведь не кукла и не игрушка, я не могу совсем замереть неподвижно. Но я старался. Только слёзы из глаз лились, в который раз уже, не знаю, зачем и почему их столько, в три ручья. Я рыдал, задерживая сопли и всхлипы внутри, а он медленно ел меня, покусывая и облизывая мокрые солёные губы, язык засовывая то глубже, то вынимая из горла и прохаживаясь им по моим зубам, и потом снова… довольно плавно и ритмично толкал его в меня, словно элегантно трахал в глотку. Сказать, что мне это нравилось? Нет, ни хрена, было больно дышать, я совсем перестал дышать, я не мог, едрить-колотить. Сказать, что это было приятно? Заткнусь лучше. Между ослабевших ног я более чем когда-либо ощущал свой член, его контуры, твёрдые и чёткие, как на блядских картинках в школьном сортире, его жарило, будто изнутри кто-то дров подбрасывал, меня целиком жарило, как при солнечном ударе, но в башке и под резинкой штанов особенно припекало и кошмарило. Я хрипел, не в силах вздохнуть, я не очень быстро понял, что именно я издаю какие-то звуки, а может, это были предсмертные стоны.
Одно хорошо. Мне хватило мозгов не отвечать ему на «поцелуй», не пытаться тоже чем-то вкусным нализаться, хотя его плотно прижатые губы казались чистой первосортной наркоманией. Меня от сладости конкретно мутило, сука, у киллера было дыхание, он дышит, он дышал мне в рот, я сию секунду готов был кончить, ощущение новые и охуенные, но при этом словно миллион лет испытывались и обкатывались, а сейчас до меня дошли, мой черёд и мой выход к ним, они меня ждали. Я невольно ревел теперь от того, что не мог сам к себе прикоснуться, член жёгся и болел, требуя, чтоб я немедленно как-то решил проблему. Я был на грани нервного срыва и очень боялся, что в истерике заору, всё испортив. Или меня вырвет от страха и отчаяния.
Как, блядь, ну вот как он доводит до верёвки, карниза и вскрытых вен одним своим приходом и одним несчастным небрежным засосом? Я дважды труп, мне стыдно, мне грязно, и я не прекратил реветь.
— Умойся.
Я на полу. В миллиметре от моего сопливого носа его правый ботинок, до блеска натёртый. В этот момент я не помню, как говорил с Мэйвом, как он меня вдохновил и обнадёжил, я не помню, что нам в Хайер-билдинг дарят студию, я не помню обещание помощи, обещание верности и доверия, я не очень помню, как меня зовут и где я нахожусь. Я никто, и я буду есть песок или грызть паркет, чтоб угодить ему. Опухшие плачущие глаза плохо видят, но я не осмеливаюсь их закрыть. Я жалкий, позорище своего рода и клана. Ботинок отдаляется и расплывается, ничего не в фокусе, еле вижу какие-то серые и жёлтые пятна, я хочу вырвать себе глазные яблоки и умереть. Хотя даже не умру достойно.
— Забыли.
Нет!
Я разбил коленку, выбегая, я чуть не разбил вторую, прибегая. Не вписался в дверь дважды. И холодная вода была недостаточно холодной, я бы предпочёл ледяную.
— Здесь. С… слушаю.
— Расхотелось. — Белое, вечно будто вывалянное в кондитерской пудре лицо улыбается, губы кажутся злыми и чёрными. — Утром. Может, я подобрею.
Это не всё. В голову врывается не оброненное голосом продолжение:
Подрочи на мой портрет. Передёрни хорошенько, малыш. Я хочу видеть твои яички пустыми. Разденься догола, мне нравятся твои ляжки и то, что ты между ними так старательно прячешь и зажимаешь. Я знаю, ты без трусов. Не бойся, я никому не скажу. Ляг поперёк кроватки и смотри на меня, пока занят делом. Осторожнее, не кончи в штаны, пока не добежал. Мы поиграем завтра в мою игру. Обманем несколько зрителей. Но только если будешь послушным. Занимайся этим полностью голым. Спи и будь голым всю ночь. Разрисуй молочной радугой одеяло. Я хочу, чтоб утренняя горничная выбежала из твоей комнаты красная и возбуждённая, как застуканная школьница.