Теперь всё. Начищенные ботинки унесли его прочь.
Сволочь.
Знает, как я стесняюсь! О каждом моём подростковом прыще знает!
Но я покорно улёгся в чём мать родила и вперился, как маньяк, в постер. В другой постер, в чужой, в новый. Вне всяких сомнений: мокрушник приказал поменять его, пока мы тусили в бильярдной. Теперь вместо него, стоящего в каком-то тёмном переулке в застёгнутой наглухо форме с алой нашивкой на рукаве, был он, сидящий в… не знаю где, на каком-то окне. Кажется, он был примерно как я — в чём его папа родил. А отличался тем, что кто-то щедро разукрасил его по всему телу серебряной краской, обул обратно в форменные ботинки, одел в тонкие перчатки и красиво разложил так, чтоб продать на сайт эротики, а не порно. Но за целомудренно сложенными бёдрами киллера я ухитрился разглядеть нечто такое, отчего всю ночь не спал. И рука очень устала.
Комментарий к 27. Инквизиция в деле, или почему тут нет невинных
¹ DEFense readiness CONdition — готовность вооруженных сил к обороне по шкале от одного до пяти, применяемая в армии США. Коды соответствуют накаленности обстановки. Ангел употребил это военное сокращение в качестве синонима чрезвычайного происшествия.
========== 28. Испытание совести, или обещанные игры ==========
—— Часть 2 — Дьявол во плоти ——
— Отец?
Не нравился бы ему мой раздражающе чистый мальчишеский голос — не говорил бы вслух. Не звал бы его вслух так. Но зову. Он нежно и кроваво улыбается, заключая меня в потрескивающие ледком объятья. Это не метафора: лёд трещит, ломаясь и отслаиваясь тоненькими кусочками с поверхности его кожи, с локтей и шеи, с самых подвижных оголённых участков тела. Он долго сидел в медитации и успел буквально зарасти и закаменеть. Заворожил меня острыми брызгами-осколками, голубовато сверкающими на солнце. Папочка, не того из нас эти перепуганные смертные зовут отмороженным. Ты — истинный Ice devil, а я — дьявол-младший, baby-junior. Наш приветственный поцелуй мог бы обрушить преисподнюю. Ты не родитель мне — и это ещё слабо сказано; а я не ребёнок твой — и между ног моих пульсирует двойной пульс: и твой, и мой, предельно слившийся воедино. Но длится это, по обыкновению, минуту, ты отталкиваешь меня, а я одновременно вырываюсь из твёрдых ледяных рук.
Когда-то мы, будучи едва знакомыми, проводили ночи вместе. Я — испуганный, условно новорождённый тобой, с виду — трудный, никем не понятый подросток. Ты — мой первый друг и утешитель, не торопившийся сознаваться в акте рождения. Но ты не воспользовался моим невежеством, вопросы живого тела и телесные потребности не были твоими вопросами и потребностями, ты просто хотел быть ко мне ближе, так ты своеобразно держал всё под контролем. Всё время держал меня на виду, круглые сутки, спящим и бодрствующим, одетым и голым. И эстетика моей обнажённости повлияла на время признания. Ты обронил коротко и небрежно, в двух заветных словах — и продолжил с удовольствием обвивать мою наготу толстыми змеиными кольцами. Это едва ли не единственная вещь в мире, из-за которой я краснел. Отец. Ты ходил по линии запрета, не перешагивая её, но протягивая за неё длинный раздвоенный язык. Ты ласкал меня им, и всегда в устрашающем двадцатиметровом облике библейского архизла. Я не мог поверить, что я тебе сын, что я… тоже так смогу. Научусь. Ты ломал преграды в моих мозгах, одну за одной, пока я не подтвердил, что в этом мире нет для меня ничего невозможного и невыполнимого. Господин Смерть передавал мне секреты своего искусства, а ты — удобно усаживал меня среди своих изгибов, ты занимал всю комнату, ты был поистине огромен и ужасен, любой бы обделался при взгляде на твою раскрытую многозубую пасть, а затем свихнулся бы — увидев далее твои неярко тлеющие разные глаза. Ты был голоден, жаден и очень страстен. Ты упивался мной, но я, как оказалось, упивался куда больше — через гладкие чешуйчатые мембраны, через твой рот, через тот правый глаз… в меня вливалась первобытная темнота. Она не была твоей или моей, она была Той Самой. Ты передавал мне Мать, был её проводником и перевозчиком в мир. Ты возразишь с насмешкой — мы занимались кровосмесительным сексом: тонким, вывернутым наизнанку на грани психически здоровых настроек. А я скажу — мы занимались смешением не крови, а Тьмы, восстановлением семьи в полных правах. И не подозревай подвохов. Четырнадцатилетний мальчик охотно давал тебе оплести свой член, намотаться в несколько слоёв, ведь твой язык такой длинный… стиснуть в одном положении на несколько часов, присосаться и держать. Твой выпуклый лоб раз в пять шире моего, но ты умудрялся ласково и заботливо прижимать его к моему лбу и к носу, пока я напряженно изгибался и выворачивался, ругал тебя на чем свет стоит, кончал и просил отпустить уже меня, а ты не отпускал, мы продолжали — в меня должно было погрузиться несколько морей темноты.
Если бы нас судили за разврат, я бы честно сказал присяжным, что мы не трахались. Ты делал вещь похуже и посерьёзней, чем что-то твоё, засунутое во что-то моё — в область рта или человеческих гениталий. И впоследствии ты научил меня проделывать эту вещь с другими, просто так, не в благодарность, не ответом на мою покорность. И покорным я вовсе не был. Мне просто нравилась интимная близость с огромным шипящим змеем, мне нравилось лежать и висеть перед тобой нагишом и ощущать нечто большее, чем банальное распутство и извращённость. Твоя сосредоточенность перечёркивала мысли, что наша постельная забава сексуальна: секс и грязно запачканные постели ты оставлял на работе. Моё тело сразу после рождения было слишком примитивным, смешным в постоянной эрекции и противно горячим. Но с каждым актом такой близости оно менялось, становилось послушнее и безразличнее к бренным соблазнам, быстрее и легче бралось под контроль, все его системы и подсистемы. Я учился видеть себя насквозь и вглубь, выбрасывать из мозга дополнительные механические руки-щупы, преобразовывать с их помощью мягкие многоклеточные органы, доводить себя дальше до совершенства. А ты, ставя точки и запятые в преподавании этой науки, всё же доводил меня до оргазма. Ты любил меня. Ты и сейчас меня так любишь. Но моё обучение закончено, я вырос, я изменился, нам больше не нужно, чтоб я демонстрировал тебе мою наготу. А если нужно — ты и без надоедливого раздевания видишь меня голым под одеждой. Мне приятно это ощущение. Твоё неиссякаемое внимание. Отец. Ты опять меня взял на руки, как девушку. На что ты намекаешь? Я сегодня буду дорогой шлюхой?
— Да. — Он курит мне в лицо. — Ты разозлил свою семью, настоящую и будущую. Ты подставил близких под удар. Ты виноват. Их нужно ублажить, чтобы маятник качнувшегося обратно равновесия не снёс им разгорячённые головы. Не трудись над поэмами и сборником сонетов-извинений, тебя боготворят не за изящную словесность. Ты знаешь, что делать.
— С кем? Два брата Санктери?
— Три брата Санктери.
— Я не готов…
— Само собой. Ты сломаешь тонкого, ты отравишь восприимчивого, ты разотрёшь в порошок твёрдого, ты испаришь скользкого и текучего, ты отыщешь брешь, унюхаешь уязвимость, ты вонзишься шипом в рану, а если не будет ран, то найдутся шрамы. Но ты ничего не сделаешь с тем, кого ты боишься. Тебя настиг соперник, влез в твой собственный изъян. Ты совершенен, сын, но недостаточно. Признай. Что ты. Боишься.
— Нет, не боюсь.
— Боишься. Засыпаешь и видишь во снах не Ангела. Взвешиваешь все «за» и «против», не веришь, но всё равно опасаешься — что малец справится. Ты боишься недооценить соперника. И боишься переоценить. Знаешь, что больше всего тебя озадачило? Ты не смог дать адекватную оценку. Ты вдруг перестал зрить ясно, в корень. Ты учился наводить ужас, вытаскивать его из первобытных щелей и потайных карманов, ты чистый инстинктивный кошмар, они не могут объяснить, почему проседают перед тобой, бледные и зелёные: они просто это делают, не рассуждая, не спрашивая себя, чего именно в тебе надо бояться и обмирать. А теперь скажи, чего боишься сам. Способен ли ты объясниться.