— Я уже выразил протест. Я не боюсь.
— Хорошо. Возражай, но я хочу услышать, что не так с Ману в твоём восприятии.
«Это трудные слова», — добавил зелёный глаз демона.
«Это неприятные слова, не дай им унизить тебя», — перебил чернильно-чёрный глаз демона.
— Я ничей. И есть ряд вещей, которые мои. Я держу их под контролем, весь в тебя. И мне это нравится. Я вижу в Ману угрозу, потому что он… не хочет быть моей вещью. Значит, он хочет контроля надо мной. А это невозможно. И мне такое не нужно.
— А что тебя напугало?
— Не напугало!
— Нет, напугало! И ты вовсе не ничей. Ты принадлежишь Ангелу.
— Тем более! Этот мелкий перевёртыш ничего не получит, и он ничего не значит!
— Юлиус, ты кричишь. А значит, этот «мелкий» добился очень многого. И добьётся ещё большего. А ты — не уйдёшь из моего розария, пока не произнесёшь это.
— Не буду.
— Произнесёшь.
— Не буду!
Но я намертво оседлал бедра отца, не отлипнуть, не отклеиться, и его сила темптера стягивала и скручивала меня, как в гравитационном колодце-водовороте, потихоньку крала и растаскивала меня, размывала и расщепляла видимые и невидимые границы моего сознания, да и тела тоже.
«Разве он не жалкий малолетний засранец, чтобы удостаиваться такой чести — твоей смерти по его вине? — насмехался теперь зелёный глаз отца. — Он довёл тебя до слепого упрямства, и ты дашь засосать себя в воронку ада во имя своей неправоты и пропадёшь для мира на десять долгих дней?»
Ненавижу это, но отец прав. Мануэль не заслужил чести отправить меня на тот свет. Ну или — пока не заслужил.
Я боюсь, что он окажется достоин. Быть не сладкой начинкой в групповом секс-сэндвиче, не рабом в ошейнике, сгоревшим в моем ультрафиолете на второй день и дающим пользовать пустую оболочку. Я боюсь, что он не растворится во мне. А начнёт растворять меня. Размывать, как только что размывало могущество крови Люцифера. Но он же не нашей крови, чтобы быть концентратом силы, равным мне. У меня нет времени и желания на равного, я не хочу отношений, я не хочу любви, я не понимаю её, и те рабы — мои десертные конфеты, а не спутники, всякий раз новые леденцы и сахарные лакомства, и я меняю их чаще, чем перчатки. Я не хочу, чтобы Ману вставал на моём пути и мешал мне по нему идти. Я боюсь, он вгрызётся в меня достаточно, чтобы начать что-то для меня значить. И обрушит всё остальное, что мне дорого и значимо. Отец, я достаточно повинился?
— Мой приказ неизменен. Три брата Санктери. Но третьего можешь испытывать, истязать и обманывать. Когда разойдёшься, открывая новые горизонты причинения боли и страдания, вспомни, что твоя безнаказанность — красивая ложь, не более чем дутый имидж бога-антигероя для поклонников. Помни, что за всё заплатишь. Тьма тоже тебя испытывает.
— Разве я могу быть для Матери слишком плохим? Неугодным в мерзости?
— Не можешь. Ей неведома справедливость, её симпатия недостижима, её расположение — миф, она — безбрежное всё и ничто, а ты — её страж, её форма и проекция, единственное дитя и сокровище сокровищ.
«Но…» — начал чернильный глаз и хитро прищурился.
«Но иногда…» — продолжил зелёный и тут же закрылся.
Гравитационная ловушка схлопнулась в пыль, на теле отца меня ничего не держало. Я поцеловал ему руку и пошёл по извилистой гравийной дорожке из розария. Спокойный любящий голос догнал мою голову в гараже и ввинтился в висок гладкой ртутной пулей:
«Но иногда она смотрит глазами жертвы, а не палача».
*
От снов хотелось удавиться.
Никакого секса, насилия, рек крови, распутных девиц или, ещё того хуже, распутных парней. Ничего такого.
Зато был цветочный магазин, я сортировал семена и принимал из фургона мешки с землёй, какой-то старик в красной кепке учил меня составлять и украшать букеты, я занимался этим по многу часов, а вечером, уставший, ел горячий суп и шёл спать наверх, в подсобку. И так изо дня в день: мне приснилось, что я занимаюсь этим полжизни. А ещё — что я счастлив. Мирное, серое, неприметное существование. И какое-то абсолютно не еврейское.
И супы я ненавижу.
Пока чистил зубы, сожалел о Мике с Вертом. Да, люди отвратны, да, люди бесят, да, не оправдывают даже самые скромные ожидания. Но я прое… позорно профукал возможность потренироваться гитарной игре в команде. Я опять один. Могу отработать плотность звука, чистый и грязный с дисторшн, могу записать миллиард сольных и ритм-партий, но на этом всё. А ведь ещё хотелось бы совместить их с партией баса. Чёрт. Надо было просить вместо Стратокастера Fender Precision Bass, теперь Кси меня с такими заявлениями в жопу пошлёт.
Колокольчик звенит, всех на завтрак зовут. Да на кой хрен мне завтрак?! Ладно, пойду хоть поздороваюсь с мессиром папчиком и постараюсь не расшибиться о порнушные губы и скулы киллера, если он тоже припрётся в столовую. От обещанных им «игр» мороз по яйцам и позвоночнику.
Утопил в ванне зубную щётку, не специально. Задержался, редактируя свежий черновик.
Какой по счету была рана?
От уха к уху порез-улыбка
Затёрта солью как бальзамом
В крови немного, в чёрной… липкой
На коже карта швов и шрамов
Мой доктор — лезвие, у нас роман
Он режет снова, я смотрю прямо
Шепчу «больной» и «наркоман»
Как глубоко нужно влезть в тело,
Чтобы лекарство лечило душу?
Если она окаменела…
И если мост к ней давно разрушен
Мой «врач» целует остро кожу
Находит место, ещё живое
Он очень нежен… осторожен
И «раздевает» слой за слоем
Я не пугаюсь отражения,
Всмотревшись в плоть наго-бесстыжую
Прошу у зеркала прощения,
Вонзаясь в шрам уже заживший
На первый взгляд выглядит не закончено. Но очень жирно и потроллит слушателя — в бесконечной рекурсии исправить неисправимое и вылечить неизлечимое. Оставляю.
В столовой аншлаг из иномирных гостей мессира, французик угощает их, наверное, красной протоплазмой и файерболами, но меня кормит печёной форелью. Сижу мордой в тарелку, весь ни при чём, пусть галдят на своём проклятом шипящем наречии без меня.
Отдуваясь после вкусного обжорства, я вспоминаю про брошенную школу, забиваю, хоть и нервничаю немного — раз я вернулся, то меня наверняка обратно учиться заставят. И пока меня с этим не схватили за жопу, надо гулять, гулять, валить быстренько из особняка.
Но всё это происходит в счастливой параллельной реальности, как тот сон с цветочным магазином, пока я ковыляю по лестнице с четвёртого этажа на первый и бурно фантазирую. А в этой реальности мне не получить спокойно форель на завтрак, потому что мокрушник перегородил мне путь, а вместо шлагбаумов и бетонных блоков использовал Мэйва. И что-то с ним нехорошее сделал. Как будто собрался его в порно снимать, и не в каком-то дешёвом второсортном, а в порно… с собой. Я думал, что никогда не сглотну ежа, поселившегося в горле, отвечая, нравится ли мне проапгрейженный кузен. А потом эврика: раз нравится, то надо его отнять, пока он тёплый и ни хрена не соображает. Сначала пожрать отвести, познакомить с мессиром, неуважительно поржать с того, как они общаются, а потом — всё, никаких левых, только он, только я и экскурсия по дому. Надеюсь, хоть сегодня я не накосячу, если ко мне будут приставать.
До меня вдруг дошло, что Сент-Мэвори — особый сорт героина, то есть маньяка озабоченного. Все эти дурацкие и как бы бессмысленные хороводы, которые он годами водил вокруг ботана моего, встали ровными картинками, непустыми и осмысленными. Я не могу заглянуть к себе в нутро и поинтересоваться, что я на это скажу теперь: мне противна сама мысль о голом брателле, это же овергадкая гадость, кошмар кошмарищ. Но зато Мэйв… не противный совсем. Ростом с мессира папчика и тоже довольно тощий, хоть и не костлявый, и всегда добрый ко мне… как и мессир, да.
Я чуть не брякнул вопросец, когда именно он начнёт ко мне приставать. Голос у кузена после всех траблов с сигаретами и больницами просто секс, заслушаться можно. Песня о лезвиях так и просится ему в рот. Пошлю, как пошляк. Немножко стыдно, но весело.