— А ночью плакать в подушку? — вырвалось само неосторожно, пусть шёпотом, но очень возмущённым — я не мог контролировать себя, голос в секунду обозлился и охрип. — Зачем тебе? Зачем ты так поступаешь со мной?!
— Мне надоело говорить. За твоей спиной включена камера, она пишет видео, но не звук. Можешь поцеловать меня, только не притрагивайся руками.
Комментарий к 29. Аукцион, или некоторые вещи не продаются
¹ Буквально «город оборотней». Асмодей двусмысленно окрестил так Хайер-билдинг.
² В оригинале «Are you really afraid of their NO more, than of mine?»
========== 30. Философия кровосмешения, или кол в два сердца ==========
—— Часть 2 — Дьявол во плоти ——
Он бил меня по лицу с огромным ожесточением, а сквозь крепко стиснутые зубы в меня летели дополнительные удары-крики.
— Паскуда! Сволочь! Какая же ты дрянь! Подонок конченый, ржущей мертвечины кусок! Садист поехавший! Ну как случилось, что мы отродья одного отца?! Молчишь? Вот и молчи! И не смей мне нагло улыбаться, скотина мерзопакостная!..
Он бил и бил. А я — наслаждался. Ничего не могу с этим поделать. Любой другой, кто вздумает меня покалечить, не нанесёт ни малейшего вреда: Матушка затягивает и дыры от пуль, и синяки с ожогами, и ножевые порезы одинаково быстро и бесследно. Истечь кровью я могу ненадолго, если нанесу ранение себе сам. Или если нанесёт кто-то очень древний и тёмный, наделённый властью от Матери, с козлиной бородкой¹. И только от ударов любимого брата меня накрывает дикий потрясающий эффект — сильнейшее, почти животное возбуждение. Он разъярённо вбил в меня кулаками столько чистой энергии, что я не могу не смеяться, она распирает меня, это же… щекотно. Куда мне её девать? Если есть лишь один путь — обратно. Вложить в Ангела растраченную почём зря световую мощь посредством квазисекса, то есть посредством сверхсильного непристойного синтеза, что частично разрушает оболочки наших тел и сливает нас ненадолго в первозданное нечто… и чего Энджи сейчас явно не жаждет. Хотел бы меня прикончить, душа моя? А как? Я объёмный контур ночи, густая рельефная тень, обманчиво живой, но при этом нисколько не мёртвый, отлично умеющий доставлять проблемы и причинять боль.
— Ну довольно, остановись, твои кванты света не взорвут меня, переполнив, на миллион щепок я не разлечусь, как бы ты ни старался. — Я пропустил удар в глаз и зажмурил оба. — Дорогой, это бесполезная трата сил. Ты меня слышишь? — Я подождал, пока он съездит мне по уху, с ругательствами выпутается из длинных волос и вернётся к лицу. — Малыш, это просто мои губы, ты их кулаками не в кровавые лохмотья размазываешь, а бурно целуешь, хватит, всё.
Энджи не слушал, а я всё-таки хотел вернуться к диалогу. Тьма, не дожидаясь моих просьб, сгруппировалась и обволокла его, поглотив с головы до ног, он очутился в густой и плотной кромешности, что как бы была мной и жила во мне, но одновременно я был вовне и существовал отдельно. Ангел не мог пошевелиться, схваченный крепко-накрепко, и орать на меня тоже не мог — звук тут не распространялся. Я раздел его с умеренным сладострастием, обласкал прекрасное, подрагивающее в бешенстве тело, вошёл в немо открытый рот и отключился, переставая быть только собой, немного перетекая и превращаясь в него — как и он в меня. Архивариусы должны помочь разузнать, что происходит, пока мы в неполном слиянии. Единственное, в чем я уверен — что мы неуязвимы и недоступны для контакта с кем-либо, пока синтез не закончится. Но остальное лежит за гранью, и это мучает меня.
Мы освободились друг от друга и вновь ощутили себя обыкновенно на его супружеском ложе примерно полчаса спустя. Ангел был подо мной, кричаще обнажённый, раскрытый, но не злящийся, только уставший. Не скинул меня на пол и не припечатал острым словечком. Обхватил мою шею, прижал щекой к щеке и губами к уху. Моими губами — к своему уху.
— Ненавидеть меня легко и приятно, — произнёс я вполголоса, приняв приглашение. — А попробуйте меня такого любить. Пока удавалось тебе. И никому больше.
— На карте чистоты и добродетельности острова² Мануэль светится ярче всех скорбью и отчаянием. Ты плюёшь в его душу, травишь и парализуешь. Его любящую душу. Говоришь, только мне удавалось?
— В нём бурлят многие страсти, завистью и ненавистью он ведом тоже.
— Я говорю частенько, что ненавижу тебя.
— Только говоришь. И болишь, душечка моя горько-сладкая.
— Не называй меня так.
— А ты не попрекай унынием других. И не возгорайся опять праведным возмущением. Разве мы мало покувыркались? Хочешь ещё меня «наказать»? Более плотски и грубо?
Он промолчал, но прижал мою задницу крепче. Целую его медленно и беспорядочно, между ключиц и вдоль громко пульсирующих подкожных сосудов. Втайне я хотел бы побыть просто его пылким кровосмесительным любовником, хоть на пару дней, на день, на один жалкий час. Жаль, что это невозможно. Мне никак не ощутить его телесность чужой и отдельной, а себя — независимым от него и завершённым. Но ведь любопытно, от чего при сексе кайфуют нормальные люди и оборотни. Любопытно сравнить. Откуда я знаю, что наш «секс» лучше и приятнее? Хотя мне хочется так думать.
— Не лучше. Приятнее — смотря на чей вкус. Он в корне другой. И им нечем воспринять удовольствие, которым нас накрывает от субатомного взаимопроникновения — не языком же, засунутым куда-то. И не членом…
— Ссорящиеся и затем экзотично трахающиеся боги — забавное зрелище для них было бы.
— Я не подписывался их развлекать. — Ангел рывком сел на постели, меня тоже подняв и выпрямив на себе. — Ману, Ди. В последний раз спрашиваю.
— В последний раз не отвечаю.
— Мамаша Тисс беспомощна, и сыновьям плевать на её мнение. Но мы не должны ссориться с целым кланом. Если до Элерона дойдут слухи…
— Седьмое солнце ада, любимый, а для чего я, по-твоему, официально предложил цыплёнку отношения? Забочусь о твоей треклятой дипломатии и деликатном межрасовом конфликте, забочусь об имидже корпорации. Все, кому надо, — знают назубок, что произошло. Так же, как и знают, что ни одна моя жертва не является настоящей жертвой насилия. Кто посмел бы не стонать и не просить меня сильнее и глубже? Кто не смотрел на меня требовательно, голодно и пьяно? А кто не проронил следователям и врачам ни слова? Знаешь кого-то, кто не желал бы повторить? Я думал, что проучил его, так как сделал всё по-настоящему мерзко. Я честно хотел его отвадить от себя гнусной жестокостью. Мне не жалко опуститься до самых дерьмовых поступков, если я уберегу глупых детей от дальнейшего схождения вниз и разрушения, и себя уберегу идти с ними по этому пути. Но помнишь, что я говорил в тот день, когда он прибыл? Тьма тащит его ко мне намеренно, продевает длинной ледяной иглой ровные и прямые стежки. И раз он не противится — в момент, когда он пройдёт до конца и встанет со мной рядом, я хочу, чтоб он был готов встретить меня лицом к лицу. И чтоб встал вровень. Не смотрел снизу вверх. Иначе он умрёт, сломанный.
— А если не выдержит-таки? Если умрёт? Наперекор твоим сомнительным усилиям. Или как раз благодаря им.
— У нас большая семья. И пока мы шпионим друг за другом, хитрим и скрытничаем, и играем в странные игры — папа присматривает за нами. Следит, чтоб не заигрывались.
— Хочешь переложить всю ответственность на него? Ну ты и сволочь. Опять.
— Хочу сказать, что я не совершенство, как опрометчиво верят некоторые. Достаточно вспомнить, что свою недолгую жизнь тут я начал с чудовищной ошибки.
— Это был чудовищный грех, а не ошибка. Гадость ты вселенская. И ты ни хрена не исправился. Но ты радуешь меня… парадоксально. — Он горячо обдул меня лёгким вздохом. — Ты неизменен. А мне нужна стабильность в столпе зла. Раз уж другого столпа нет, больше не на что опереться.
— Это испытывает к тебе любой дурак, ведь это так легко… и приятно. Я люблю тебя.
И я хотел бы очаровательно покраснеть, вымолвив это. Но лицо — проклятая маска льда.