Долистал до последней страницы, решив, что там будет разгадка.
«Тупик. Но я подозреваю, где искать выход. Все мои знания — от истоков мира и по нынешний момент. И раз там ответа нет — он существует в будущем. Уязвимость откроется, что-то случится. Что?
Дар прорицания… Когда его раздавали, я, по-видимому, стоял в очереди за очень большим членом. Но молодой хозяин блуда как раз наделён этим даром. Ответы у него. Но он не поделится ими, если не предложить что-то взамен. Его коварство граничит с глупостью и гениальностью, ведь он присвоил Хранителей себе, и сделал это умопомрачительно ловко и изящно — встроился в них сам, сделался частью ДНК их генетического кода… того, что можно было бы назвать ДНК, но у Хранителей нет такого примитива внутри. И их уникальная структура выстроила фальшивые спирали нуклеиновых кислот и обманула мир, который на них зиждется. Как умно, как же умно, ведь он понял это и проник глубже, в источник самой силы, смешался с первоосновой. Сказал всем, что усыновил. Неправда. Наоборот. Это они приняли его своим родителем. С ума сойти. Как это вообще написать, чтобы самому не запутаться? Акт принятия в отцы. А Мамочка одобрила? Жаль, не могу спросить.
Я должен придумать, что ему предложить. Я должен остаться и наблюдать. Украсть заметки из будущего. Записать сюда. Создать петлю и временной парадокс. Когда вокруг непобедимых кристаллов разместили двадцать непробиваемых стен и армию верных солдат, это настораживает. Будущее готовит смерть. Над Талисманом витает смерть. И третий Хранитель умирает. Я хочу всех спасти.
Лишь бы только не узнать, подсмотрев в будущее… что именно моё вмешательство всех погубит. Ведь я уже не могу уйти и отречься.
Голубоглазый милаш с очень узкими бёдрами и очень острыми ранящими мыслями взял меня в оборот, и сам Ашшур в день знакомства не был ярче и соблазнительнее. Я в игре, выходы забаррикадированы, не вырваться, не улететь, зубчатые колеса механизма судьбы завертелись».
Ну и ну. Сейчас, по законам жанра, а также по закону подлости сюда должен ворваться владелец рукописного шедевра, проговориться о чем-нибудь интимном из тяжёлого детства, отобрать дневник и обругать.
Но в библиотеке всё по-прежнему, а мне одновременно хочется в туалет и тошнит от переедания. Шоколад целый день без остановки, в драже, в плитках, глазурью на орехах. Я себя ненавижу, но не могу остановиться.
Кризис любовный, кризис творческий, кризис личности?
Да нет у меня ещё никакой личности. Я ем, пытаясь забыть. Ем, пытаясь не пить алкоголь. Ем, не желая идти к мастеру Тэйту за каким-нибудь очередным нейротоксином без вкуса и цвета. Я не хочу быть как они все. Демон презирает их. А я хочу, чтобы Демон…
Я положил дневник на стол и посмотрел на свои измазанные в шоколаде руки.
Чего я хочу? Что было бы в моём дневнике откровений? Ну, исключая главу о сексе.
Киллер стоит передо мной на коленях?
Киллер открывает рот и произносит им слова: внятно и искренне? Три известных слова?
Киллер ведёт меня к алтарю?
Я закрыл глаза и представил свою трижды простреленную голову: все пули навылет, мозг разлетелся по книжным полкам и книжным корешкам.
Я хочу, чтобы он оставался киллером, крушил, убивал, ломал и упивался тотальным уничтожением. Но я хочу, чтобы при взгляде на меня он ненадолго прекращал. Хочу, чтобы его время иногда было моим временем. У него не должно быть слабостей, но я хочу быть в числе его привычек. Хочу, чтобы рядом со мной он был как наедине с собой. Откровенным. Неизвестный автор дневника говорит о невозможности чтения мыслей мастера Тэйта. Я не желаю читать мысли мокрушника. Но хочу уметь угадывать настроение и образ действий. Чтобы когда он заходил в комнату, я знал, что должен предложить ему кусок свежего мяса с кровью, сигару, печку крематория или себя в одном галстуке и даже без носков. Но на главу о сексе я обещал не перепрыгивать.
*
— Докладывай.
— Двенадцать стажёров, три успешных экзамена, восемь газетчиков, один взорванный атолл, одна повреждённая частная яхта и одна очень недовольная Урсула.
— Что ещё?
— Рауль опять мертвецки напился. Ни один вертолёт не пострадал. Пострадали механики Уоррен и Бригге. Драка, синяки, ругань, три некстати сбежавшихся на шум репортёра без сознания, смех, слёзы и безудержное веселье. За Эмилем и его жетоном посылать?
— Пока нет. Ещё.
— Ну… ты про кухню, шеф? Там был даже не взрыв, а так, небольшой хлопок. В лабораториях сотых этажей и то шумят больше. Кто-то неплотно завинтил новоприбывший баллон с пропаном, датчики на потолке сработали вовремя, на камерах никого не засекли — темно было очень. Расследованием занялся Северин, но уверяю, мы не найдем ничего серьёзного, нарушение безопасности случайное, наверняка зазевавшийся поварёнок.
— Ещё.
— Но это всё.
— И давно ты пытаешься научиться скрывать от меня что-то, Бэл? За дерзость — высший балл, за всё остальное — неуд. Говори.
— Шеф, да нечего мне… — в глазах вечно голодного и отчаянного юнца вспыхивает страх. И стройные ноги начинают уноситься в сторонку от меня. Как интересно.
— Говори.
Тьма встрепенулась и сдавила ему рёбра по периметру. Не сильно, аккуратно. Почти нежно. Я же не хочу повредить грудную клетку своему тайному любимчику.
— Уставом запрещено обсуждать и решать в рабочее время личные проблемы.
— У нас нет никакого устава, Бэл, он был создан бюрократической декорацией, чтобы скрыть царящую у нас военную диктатуру. И диктатор — я. Желаешь услышать, каким будет мой голос, когда я прикажу тебе говорить в третий раз?
— Нет. Дело в Сайфере. Я подаю рапорт на себя и увольня…
И ведь почти вымолвил это, неблагодарный волчонок. Заставил его замереть с открытым ртом и не нести ответственность. Сканировал на предмет алкоголя, разрешённых и запрещённых психотропных. Чист. Сканировал дальше. Низкий мелатонин, высокий кортизол, и почему-то не могу нащупать вещь, которая его напугала. Не внедрялся в мозг, невольно зацепившись за недавний разговор с карбоновым солнцем о желаниях и взаимодействиях — считывал бугорки и впадины только с поверхности. Хмурился. Душа отряда врёт мне.
Нельзя уйти, нельзя захотеть этого. Недопустимо. И когда однажды я скажу, что легко найду ему замену — я тоже буду отчаянно врать и врать по самой жестокой причине.
Не потому что они управляемы и зависимы, не потому что подконтрольны. Я отбирал их одинаковыми частями, склеивая в единое целое, но я не вырезал эти части по своему желанию и виденью, не задавал конфигурацию, я лишь подгонял и отполировывал уже готовое, созданное до меня. Я искал и удачно находил. Я дал им больше притяжения для лучшей сплочённости, но притягивались они друг к другу сами, по умолчанию, потому что были похожи, и вовсе не ростом, весом или чертами лица. Перечисленное — внешние маркеры и сигналы для меня, слепого руководителя и инженера-конструктора поневоле. Прозрел я позже, постиг суть сделанного.
Нельзя уйти, находясь на единственном предназначенном месте. Пальцы не покинут руку, рука не оторвется от тела. Бальтазар насилует себя, наступает на горло. И теперь я хочу слушать. Делись медленно, роняй боль в бездну любопытствующей тьмы, отдай мне её по капле всю.
— Мы были очень близки. Род нашей связи ты поймёшь. У тебя есть близнец, только не сочти за оскорбление, пусть мы не двойня одной матери и не родные братья. Я снился ему в стыдных эротических снах, он мне — в кровавых криминальных. Наше общение состояло из показной неприязни и сотни ритуалов. В полдень шестого числа каждого месяца мы встречались в месте, которое заранее не обсуждалось, и дрались. Мы не знали, будет ли это фонтан в парке, завод автозапчастей, пирс на Вайкики или вулкан Охос-дель-Саладо, и не обменивались смсками. Но мы необъяснимо выбирали его одинаково. Просто прилетали, приезжали и приходили, и были уверены, что встретимся. Если на шестое у одного из нас выпадали задания, второй ждал час и оставлял записку. Первый являлся на нужное место сразу, как освобождался, и забирал её до следующего месяца. Мы предъявляли их друг другу после обязательного боя и, очень грязные и пыльные, принимали вместе ванну. Он вис на мне, всегда вис, мокрый и обнажённый, душил почти что и тянул под воду. А я наслаждался невольной властью над ним, потешался над тем, чем привлекаю, и принимал его тёмную сторону, его странное альтер эго, которое так любит раздеваться и показываться… правда, не всем вокруг, лишь избранным. Вне непристойной близости он отпускал едкие шуточки и норовил отстричь мне волосы, пока я накладывал на него трёхслойный грим. Я разрисовывал ему тело, практикуясь в каллиграфии и различных ориентальных узорах, но больше он любил сложную мозаику на лице. У меня не было напарника, а он напарников вечно менял, будто нарочно дразня меня, ни с кем подолгу не задерживаясь. Не сговариваясь, мы врали о том, почему сами не могли быть вместе и сотрудничать. Я любил его за то, что делало его неповторимо гадким: невыносимым в диалоге, шумным и аварийным в быту, уникумом с большущими термитами в голове и с метровым шилом в заднице, за ним по пятам неслись неприятности. Я ненавидел его — за всё то же самое. Когда он обнимал меня, мне непрерывно хотелось ему врезать, вывихнуть руку или выбить передние зубы, клянусь, я ежесекундно давил позыв к насилию, задыхался в нём и утопал… в остальном имея безукоризненный самоконтроль. Я бесился и привыкал, привыкал и заново бесился. Пока всё резко не кончилось. Шеф, какое сегодня число?