— Седьмое сентября.
— Он не пришёл вчера. А он был свободен, я узнавал у Урсулы. После часа напрасного ожидания я нашёл его в тренировочном зале, заорал, потому что он меня и там собирался проигнорировать, и разъярённо ударил первым. Как он смел нарушить наш главный ритуал? Это было то немногое, что я назвал бы святым и неприкосновенным. Но кипел я недолго, минуту максимум. Когда увидел, что это не он, а… какой-то высокофункциональный робот в его обличье. Видимо, очередное творение инженеров корпорации. Я боялся свернуть ему шею от переизбытка накопившегося, но нашел силы извиниться и просто уйти. Я учтив, ты хорошо меня воспитал, шеф, я не задаю тебе вопросы, на которые заведомо не получу ответы. И я просто ухожу. В надежде, что найду настоящего Сайфера забившимся в какую-нибудь конуру: на Земле, на Марсе, не важно, я его из бездны достану. Хоть на старую Терру отправлюсь, если какая-то муха укусила его вернуться на планету предков.
— Так сильно скучаешь по нему?
— Не отрицаю. У меня нет никого, кроме него. Ты подпишешь мой рапорт?
Нет, не подпишу. Нет нужды. Всего минутка, и он передумает. Минутка… пока я перезагружаю реальность.
Бэл уходил, полагая, что от «глухонемого» меня традиционно не дождётся ответа, что теперь-то он свободен, а я — никак не вправе ему препятствовать. И остановил его не я, а звук поехавшей вбок стены.
С точки зрения Тьмы у пространства не имелось совершенно никакого сопротивления на разрыв, растяжение и несанкционированное проникновение, так что она вольно передвигала и перемешивала любые предметы по своему разумению. А поскольку никакой личности у Неё не было и быть не может, — что уже не раз подчёркивали мастер-инженер, карбоновое солнце и другие неверующие спецы, — то разумение было и остается моим.
Я точно не знал, откуда подхватываю пурпурный сосуд из мягкого мутного стекла, он возник перед моим мысленным образом, и этого было достаточно для доказательства его существования в нашем пространственно-временном детсаду. Я ощупал его форму — неправильный октаэдр, длинный, узкий и сильно удлинённый с одного конца; тонкие грани, очень заостренные углы — можно уколоться и порезаться, схватив быстро и без подготовки. Его теплота мне показалась знакомой, но и только. Стена отошла достаточно, чтобы обнажить ромбовидную нишу, идеально подходящую по размеру. Минуту назад никакой ниши там не было, но Тьма уже рассудила всё на свой вкус. Туда, на своеобразный постамент с тонким четырёхгранным углублением, я водрузил искомый острый предмет так, словно он простоял там многие тысячи лет, источая слабый пурпурный туман. Теперь же, по мере контакта с воздухом, сердцевина сосуда краснела, пульсируя и пробиваясь из глубины к краям стекла, а частицы тумана белели и редели, пока полностью не рассеялись.
Я ни капли не сомневался в Бальтазаре и его умении быстро соображать. И был прав. До Рождества ещё далеко, но это твой подарок, Бэл, бери.
Он боязливо коснулся пульсирующего октаэдра и резко отдёрнул руку, словно обжёгшись. Глянул на меня исподлобья с новым и особенным выражением, похожим на страдальческую злобу. Я кивнул и представил, с каким жутким воем в волчьем обличье он мог бы обратиться к Луне, жалуясь на происходящее, и решил подбодрить, сразу расставляя все точки над i.
— Далеко бежать не надо. Ты хотел найти кузена? Молодец, нашёл.
Он снова потянулся к шестиугольному кристаллу, но теперь прижал пальцы к центру и тяжело задышал. Много его учащённых вздохов я послушал, вскинув голову и ненамеренно ощущая вкус его кипящей крови во рту, пока Бэл не подал снова голос.
— Это… сердце Сая?
— Прощаю тебе грубую поэтическую неточность. В сосуд налита жизненная эссенция его души, её энергия, sanguis et ignis animae¹, самая мякотка, что делала Сайфера Сайфером или Весёлым Готом — тем прелестным и невыносимым засранцем, от проделок которого у тебя в зобу дыхание спирает. Внутри октаэдра его творящая скандалы и погромы сила покоится нетронутой, в полной безопасности, и ждет часа, чтобы вернуться к владельцу.
— Кто разлучил его с собственным разрушительным естеством? Не нужно напоминать, что вреда от него иногда бывало больше, чем пользы, но та жалкая тень, что осталась — чудовищная и несмешная пародия на Сая!
— Кто разлучил, тот и вернёт всё на круги своя. Сайфер не пропал никуда, как видишь — он целиком здесь, до последней вздорной мыслишки напакостить. Не оставляй службу, Бэл, иначе ты пропустишь воссоединение и не позаботишься о кузене соответствующим образом.
— Соответствующим… что?
— Вместе с полноценной жизнью к нему вернётся память. И причинит массу боли. Если ты не окажешься рядом, когда, борясь с наплывом прожитых, непрожитых и недополученных эмоций, он не справится и всадит себе в горло нож — пожалеешь ты. Не он.
— Я остаюсь. Шеф. Шеф… можно?
Я молчал и не препятствовал. Бэл схватил сосуд. Не до конца понимая, что делает, спрятал под форменную куртку, застегнул. Приблизился ко мне в порыве кратковременного безумия: глаза из зелёных стали жёлтыми и даже больше — полыхнули до оранжевых.
— Кто-то накажет виновного?
— И под «кем-то» ты подразумеваешь меня? Занятно. Виноватых нет. Есть пострадавшие. Я не решаю, кто какого наказания заслуживает, вы назначаете их себе сами.
— Почему Сай ничего мне не сказал?
— Он говорил. Но ты не слушал. А потом было поздно, он превратился в механический остаток инстинкта, рефлексов и вшитых в подкорку умений ELSSAD.
— А сейчас, если я пойду к нему?..
— Вы же виделись. Часа два назад. Когда дрались. Что-то изменилось только для тебя.
Лицо Бальтазара исказила такая искренняя, страшная и пронизывающая боль, что Тьма, сжалившись, шепнула мне немедленно его утешить. Притянуть за шею, отвлечь и отравить собой еще чуть-чуть — то есть поцеловать. Не заставляла, разумеется, я ничего никому не должен. Но я почувствовал, что и сам не прочь. Хочу испить из широко разлившейся реки чужого страдания, посмаковать низвергающиеся потоки горя и ярости, снять пальцами и поглотить горчащий кровью крик с его похолодевших, чуть дёргающихся губ.
*
»…в конечном счёте, мы все хотим свободы.
Главенство нашей правды над другими, верховенство мнения, наше желание признания, уважения, преклонения — всё это виды рабства и зависимости от других существ. Но они меркнут, когда возникает немыслимое — желание освободиться и уйти. Привычные формы и содержание, которое не пугает, потому что свобода существует для нас в виде противоречивого мифа и недостижимой черты за горизонтом. Человек не может быть свободен настолько, насколько он не способен представить, его мозг капитулирует, а воображение бессильно и рисует картинки раздвинутых прутьев клетки, за которыми ждёт заманчивая пустота и неизвестность. Они говорят, что свобода пьянит, что она сродни наркотическому экстазу, но голоса их неуверенны, а имеющиеся в распоряжении земные наркотики слишком благоразумны и немы, чтобы возразить.