— Никто. Но в последние года три мне предложили вернуться и побыть кем-то. Должность дали — тоже хранителя, в определенном смысле. О большем не скажу, не проси.
— А почему ты скрываешься? Тебя кто-то преследует?
— Сам догадался? Какой смышлёный. Я покажусь ещё, не волнуйся. Тебе и другим.
— Каким другим? Обитателям поместья Мортеалей? — опять догадался я, и громила покивал. — Ты к остальным в похожем виде заявлялся, пугал и интриговал, да?
— Я давно у вас живу, бэйби. Но ты не замечал.
— Я сообразил. Ты начал показываться нам всем одновременно, потому что готовишься к настоящему прибытию? Как эти… забыл. Дипломаты. Официально потом привалишь на куче лимузинов, с шиком и помпезностью, и мессир папчик тебя встретит с салютом и флагами, и костюмы у всех строгие некрасивые, галстуки и нелепые брюки со стрелками…
Он захохотал как сумасшедший, даже меня заразил заржать неуверенно.
— Нет, бэйби, никаких салютов и дорогих тачек. Но шума наделаю много, можешь поверить — моё пришествие не останется незамеченным, даже если ты к тому времени забаррикадируешь дверь в студию наглухо в три этажа. Пожалуйста, не допрашивай, я и так сообщил тебе очень многое. Отпустишь меня снова? Я вернусь провести тебя по городу, я вообще-то не обещал присмотреть за тобой после приземления, но я хочу помочь и помогу, пока меня не засекли и не попытались обезвредить.
— Почему захотел помочь? Я не просил, — и не нарочно начал вредничать. Спугну его ещё, передумает, я сам буду виноват. Но удержаться было невозможно.
— Не стану оригинальничать — потому что мордаха у тебя милая, несчастная и растерянная.
— Пожалел меня, как щеночка? — надеюсь, теперь у меня морда злая и сосредоточенная.
— Жалость не всегда плохо, и жалость — это то, что чувствуешь поначалу. Потом жалеть прекращаешь, и если не возникло желания врезать или уйти, остаёшься на правах… друга. Но я могу уйти совсем, сам выбирай: выгонишь или отпустишь ненадолго.
— Отпущу. Если скажешь, куда ты сейчас навострился. Обещаю не докапываться, если ответ мне покажется сильно сложным.
— Ладно.
— Ну, и куда ты?
— Слетаю на разведку. Туда и обратно.
— У тебя есть крылья? Ты тоже дракон?
— Нет, я… — он всплеснул ручищами, замесив уже тридцать раз закружившийся в обмороке воздух в тесто, и мне почему-то показалось, что он заулыбался. — А, седьмое солнце ада, без разницы! И дракон тоже.
— Подожди секунду, не улетай. Почему Демон… который, по твоим словам, Хранитель… разрешил тебе кражу? Почему ты можешь с ним вот так, как будто вы… — я изнемог от яда ревности и нерешительности, не закончив фразу.
Откровенно — я, будучи тем самым юным дебилом в стадии расцвета юности и дебилизма, как-то плевал на связь киллера с адом и что у него там миллиард знакомых. Почему мне раньше не пришло в голову, что я на хрен ему не сдался на фоне таких космически шикарных субчиков, как этот громила, натурально громящий воздух в самолёте и превращающий его почти буквально в горячие пирожки? Почему, ну почему я неисправимый болван? Слёзы подступили к глазам, не проливаясь, но опаляя не хуже огня, дыхалка выключилась, горло сжалось в один игольчатый комок непроизносимого мата, обиды и желания сдохнуть, опять, опять и снова, ничего с этим не меняется.
— Наша песня хороша, запевай сначала, — услышал я на грани с капитальной истерикой, и тон, которым это было сказано, заставил меня задержаться подольше в адекватном состоянии, чтобы дослушать. — Мы можем тайно алкать его красивую чёрную душу, мечтать облапать его холёное и эксклюзивно сделанное в двух экземплярах тело, мы молимся на крошечную долю его внимания и высокомерия, упавшего на нас девятитонной глыбой, но никто — заруби это себе на носу, бэйби — никто не осмеливается мечтать заполучить его целиком, ни на час, или на ночь, или на короткий выдирающий естество разговор. И никому он не мил и не дорог настолько, чтобы приблизиться вплотную и остаться рядом, хотеть убивать в его опаснейшей компании время, каждый день своей грёбаной, одолженной у бога жизни. Ты один такой охреневший, дерзнувший протянуть руки и не отнимать их, когда по ним жестоко бьют. Ты такой — один.
Невидимка ушёл через крошечное отверстие внизу иллюминаторного стекла как ловкач — истончившись из грузного громилы даже не в ноль, а в минус корень из трёх, и завившись в одну из спиральных струек воздуха, в обилии летавших по салону. А я рыдал, свернувшись в кресле, оно более мягкое и комфортабельное, чем в момент отхода от наркоза. Рыдал от облегчения.
Мне доводилось слышать о киллере от оборотней тысячу раз и по-всякому, многословно, ярко и красочно: его обожали, ненавидели, боялись и хотели видеть покойником, и иногда всё это творилось в чужой душе одновременно. Я видел, как относились к нему в дьявольском особняке, я кое-что понял о мастере Тэйте, неуловимом Сент-Мэвори и даже о собственном замкнутом брателле. Но впервые кто-то так чётко подвёл черту и так жирно поставил точку.
Действительно, хотеть Демона — банально тяжело. Энергозатратно. Расшевеливать бурю, вкладываться в неё с упорством железного идиота, не получая ничего, кроме растущего риска быть убитым молнией. Я не единожды спросил себя, точно ли я влюблён, и если да — не болезнь ли это? Состояние вредоносное и сулящее неизвестно что помимо уродливых рубцов на сердце и сожалений о собственной глупости и слепоте. Можно ли считать, что я наконец-то прозреваю? Ну и что я тогда вижу? Если не готов передумать и отказаться.
Я попросил у стюардессы одеяло и четвёртую подушку. Я подумаю об этом утром, когда проснусь. Надеюсь, что проснусь. Не свихнувшимся.
*
Обратный отсчёт пошел, когда я покинул вотчину Люцифера ни с кем не попрощавшись. Демон-плут выполнил свою часть уговора на совесть: никаких дополнительных неудобных условий вроде нечаянных комбинаций слов, развеивающих колдовство, или запрета смотреть в зеркало с риском отразиться в настоящем облике… или не отразиться вовсе. Земной, пыльный и залитый солнцем город казался душным, кожа замечательно загрязнялась автомобильными выхлопами и потела, я скоро должен был проголодаться, то есть узнать это по-настоящему — по спазмам в желудке, повышенному слюноотделению и по аппетитным картинкам, подсовываемым из подсознания. Что до выбора простой и ничем не выделяющейся внешности…
«В моей власти замаскировать тебя так, чтоб родной брат не признал. Запечатать твою ауру, скрыв следы присутствия Тьмы, сделать ординарным, неопасным и уязвимым к тем же факторам влияния, что и все люди. Соответственно, это отразится на твоей внешности — ты растворишься в толпе, тебя невозможно будет вспомнить через пять минут после случайного разговора. И я спрашиваю только раз: тебе точно нужна эта серость и безликость? Ты настолько хочешь стать не собой?»
Во-первых, меня снедало искушение прикинуться музыкантом — тем хвалёным гитаристом группы DSI, который нравился Ману абсолютно незаслуженно, так как не выделялся ни мастерством игры, ни дьявольской харизмой, а только длинным итальянским носом. Я отбросил эту затею как заведомо провальную, зная, что не вживусь в роль Фабрицио достаточно, чтобы убедить его старых друзей и по совместительству коллег по цеху. Виктор Лав пусть и не сможет объявить меня самозванцем из-за фантастичности подмены, но точно заподозрит неладное. К тому же цыплёнку стало известно о существовании многокрылого предателя, прецедент имитации чужого облика создан: он будет вдвое внимательнее обычного.
Во-вторых, был соблазн обернуться обычным таксистом, почтальоном или доставщиком пиццы — человеком, которого не замечает решительно никто. Для шпионажа работник низшего звена годился более чем, но не годился для конструктивного диалога и возникновения естественного интереса со стороны Ману.
И я выбрал в-третьих: стал соискателем на вакантное место новичка и свежачка для разогрева, на которое метил Ману, его прямым конкурентом. Помнится, Мэйв хотел, чтобы я вошел в состав Ice Devil, но не уточнил, на каком музыкальном инструменте мне в таком случае пришлось бы играть. Он не додумался сам, но вариантов не так уж и много.
«Чтобы цыплёночек не убил меня, я не должен полностью совпадать с ним по профилю игры. Если для него важнее электрогитара и соло, я отойду в ритм-секцию с басом. Только не заменяй мной существующего соискателя, Ашшур».