За два с половиной часа до нового инцидента
Ему малопонятна ненависть в горько-полынных глазах, он немного боится их, а ещё не отдает себе отчёт в том, как ему нравится гладкая кожа оборотня, отливающая перламутром хитроумно спрятанной змеиной чешуи и продающая всем внимательным и неравнодушным главную тайну: её носитель — представитель иной расы. Но люди слишком близоруки, небрежны, недоверчивы и несговорчивы, чтобы признать в такой малости грандиозное открытие. Мальчишка красив не потому, что стройный, складный, золотоволосый или имеет правильные черты лица и ровный прикус. Мальчишка излучает инопланетную энергию, токи его стоящего в кажущейся неподвижности тела побуждают его распалённые мозги рождать похабные картинки, дикие в своей необузданности — в точности те же, которые он генерировал для Ману в день знакомства. Но тогда он делал их специально, показывал расчётливо и холодно, заманивал в ловушку и искушал. А сегодня изнемогает сам и не может контролировать поток непристойностей, разлитый в его человеческой крови. В паху всё свело до такой степени, что кажется отмершим, разлагающимся и токсичным, вопрос о сексе — больной несбыточной фантазией, потому что этот малец нереален. Не существует. Почему? Ну откуда взяться во второсортном итальянском притоне такому чуду с лицом изнеженного ребёнка и полупрозрачными ногтями, слабо отливающими то синим, то зелёным. Господи, а ведь он раньше никогда не обращал внимания, насколько красивы и необычны руки оборотней.
Раньше… Раньше? Раньше — это когда? Если он полжизни прожил в шестнадцатом квартале, пока отчим не отдал его в престижную лондонскую школу права, взял слово не прогуливать занятия и не пробовать наркотики, а взамен на это обещание поселил в отдельном роскошном доме в Хампстеде. Он послушно держался три месяца… пока не потерял невинность с напившимся приятелем своей младшей сестры, приехавшей погостить на Рождество. Как парня-то звали? Они заперлись на чердаке и закрыли ставни, в темноте было не так стыдно, осознание проступка отодвигалось на второй план. Но его замутило от запаха вставшего члена, того, другого, не своего… и в конце концов стошнило — больше даже от отвращения к самому себе, причем стошнило прямо в рот громко ржавшему пьяному идиоту, так было ещё стыднее и гаже, он почему-то не помнит имя, никак не может вспомнить. Это… это вообще его юношеские воспоминания?
Испугавшись за пошатнувшийся рассудок, он приказал глазам сфокусироваться на точке посреди лба Ману и замереть так. Надолго? Он понадеялся, что нет. Считал про себя до десяти, потом до ста, считал размеренно, заставляя челюсти не шевелиться в попытке прожевать и проглотить какую-то страшную истину. В голове прояснилось, мыслеобразы распались надвое и выстроились в неодинаковые шеренги, по разные стороны от светлого пятнышка — должно быть, родинки — на лбу мальчика. Нет сомнений, Ману — очень изящный и таящий угрозу пришелец. Но и он, изрядно побледневший и держащийся за дверь в слетевшей с одного плеча нелепой полосатой жилетке, этакий немой знак укора и позора — тоже пришел извне.
Проклятье. Быть человеком — засасывающее болото чужеродной личности. Болезненная токсичность, ощущаемая в паху, не продукт тела, а само тело, не предназначенное ему в носители по жизни. Он должен быть демоном, быть Хранителем и носить гордое длинное демоническое имя, он родился не то с клеймом, не то с заверяющей печатью миссии, криво вывернутой и многоугольной, которая не пролезет запросто в какую угодно щель, застрянет, сломав неподходящие трубы и дверные проемы. Ему было уготовано одно, совершенно определённое, идеальное без лишних слов воплощение, оболочка божества, способная выдержать и удержать Тьму, налиться ею, полной чашей. И где это всё сейчас?
Предатель Ашшур мог надёжно спрятать его тело. Или уничтожить. Но если он сглупил, то его глупость была просчитана заранее и угодна для продолжения Великого Делания. Иначе бы отец остановил заигравшегося сына и предостерёг. Или нет?
Прочь сомнения. Он в достаточной мере помнит и осознаёт себя, чтоб не обезуметь по второму кругу, но выбраться из бренности тела Реджинальда Вильнёва следует как можно скорее. Считанные часы сгорают, последняя возможность дотронуться до Мануэля человеческой рукой (и не рукой тоже) и ощутить более-менее чистое солёно-потное удовольствие от совокупления тает, а он всё ещё бездарно пуст и отвергнут, не придумал, как и чем соблазнить.
— Долго ещё прожигать во мне дырку будешь, лупатый придурок? Эй! Оглох, что ли? — белый удав толкнул его с видимой радостью. Малютка, заражённый скрытой тягой к насилию, или банально уставший получать от мира по башке, не давая сдачи. — Убирайся отсюда, а? Пока я добрый.
— Чего ты на меня так вызверился?
— Лишний ты потому что! И сильно приставучий козёл. Какого вонючего хера нанялся вообще играть? Меня чисто побесить хотел? Ну, тебе удалось! Я был специально приглашён на прослушивание, а ты как нарочно вклинился перед моим приходом. И посредника я не нашёл, и в паршивый отель заселился с опозданием, и группа вела себя так, будто перепутала меня с кем-то, будто наврали мне о приглашении, будто не ждали, не хотели… будто сглазил кто. Ничего об этом не хочешь рассказать, расфуфыренный сукин сын?
— Ругаешься, как сапожник, — упрекнул Вильнёв, не в состоянии защищаться — сексуально возбудительный малыш напирал на него, стоя вплотную, это принесло дополнительную болевую эрекцию сверх имевшейся. — Уши вянут.
— Ругаюсь как хочу. Настучу Виктору, что ты оборудование пришел своровать или поживиться баблом из общей кассы, или ещё какую ересь выдумаю, если не свалишь сам.
— Студия не его, была арендована в Париже на месяц. Сопру я — хозяева повесят кражу на него, как на ответственного. И ты опростоволосишься с дилетантской местью. Сверх того тут камеры всюду понатыканы, при сносном качестве звука и любой посредственной картинке даже обкуренному Дарину станет понятно, что ты шантажируешь меня и напраслину возводишь.
Мануэль резко отступил и в трагическом жесте возвел руки к потолку.
— Как мне тебя отсюда выгнать, пятое тележное колесо? Подскажи, и прекратим мучения для нас обоих! Если непонятно, то объясняю ровно один раз: я тупой и агрессивный подросток, возомнивший, что буду играть с великими для старта и взлёта моей головокружительной карьеры. Любого, вставшего на моем пути — убью, сгною, дерьмом накормлю и подставлю, порешу любыми способами. Виктор слишком добрый и считает, что твои грабли не будут в хозяйстве лишними, но ему просто надо выдать сочную бабу и затем хорошенько выспаться. Ты мешаешь мне сосредоточиться на музыке и предстоящих трудах, мешаешь восстановить ментальную связь с Фабрисом, мешаешь вникнуть в соль тура и в текущие нерешённые проблемы со сборами, чем невероятно бесишь. Мешаешь расслабиться, в конце-то концов! Сгинь!
— Чем бешу?
— Не знаю! Как прилип с пустыми разговорами в фойе, так и… короче. Сгинешь?
— Чем бешу?
— Не знаю я! Сги-и-инь!
Потеряв самообладание, он схватил Реджинальда за кромку джинсов вместе с вдетым туда широким ремнем. Потянул. На себя потянул, естественно — и не удержал, думая, что противник начнет отступать и упираться. Малыш был отброшен под собственным весом и весом навалившегося сверху крупного мужского тела к стене и на пол, мог сильно удариться затылком, но приземлил голову на вовремя подставленную ладонь француза.
— Чем бешу? — с завидным упрямством и спокойствием в голосе повторил Вильнёв, лежа на нем горячим трупом. Не двигался, чтоб не дразнить: для этого хватало его члена, на манер пистолета наставленного прямо в живот мальчишки.
Ману трижды мысленно выругался на группу, вменяемой половиной состава вышедшую за пиццей или какой-то ещё поздней жратвой, и на Дарина, безмятежно спавшего мордой в открытый кокаиновый пакет. Ситуация была крайне дурацкой, поза, в которую они упали — крайне возбуждающей, а причина — в… ненависти? Быстро разгорающейся. Наверное.
Оборотень раздражённо и крайне недружелюбно впился в ясные карие глаза и задался вопросом, как можно яростно и жестоко возненавидеть левого и ничем не примечательного типа, которого видишь впервые и знаешь чуть больше часа. Воспылать прямо-таки от души.