Оборотень кусал губы, не замечая, как раздирает их всё больше острыми зубами. Второй имевшийся в комнате рот, чувственный и ненасытный, сосал ему три пальца, подолгу застревая языком между фалангами у основания, на перепонках, жарко, щекотно и вызывая томление вообще не там, где ему стоило бы появляться. Ноги больше не танцевали свободно под призрачную музыку, пришлось их экстренно сжать и бороться. С собой. С влечением, с… Какого лешего, что происходит-то? Мокрушник не простит его, не простит, не прости…
Он прогнулся в спине, поднимаясь над импровизированным ложем и по-прежнему не замечая, как рвёт и уродует свои губы мелкими ранами. Реджинальд сжалился и остановил это самоистязание мокрым смягчающим поцелуем. На лице Ману застыла гримаса горького отчаяния, он плакал, но почти не сопротивлялся. Нерешительно попробовал прикрыть обнажающееся достоинство — непотребно торчащее и необрезанное, потому что с традиционного еврейского мальчикового обряда он сбежал — но его потную ладонь отвели в сторону с той же мягкостью и предупредительностью. Если это изнасилование, то не французское, а английское. Слишком учтиво и по-джентльменски.
— Взгляни на меня, — Вильнёв поднял его со стульев, полностью голого, усаживая прямо и вертикально — пока только верхом на бёдра, обтянутые джинсами.
Ману свесил тяжёлую голову вниз, поникнув и распрощавшись с мыслями о киллере, лицо скрылось за чуть засаленными волосами.
— Взгляни. Это приказ.
— Я знаю, почему я тебя ненавижу, — неожиданно прошептал он, распоров Вильнёва сухим мертвящим голосом. — Потому что ты лишишь меня всего… всего, что мне дорого. Через три. Две. Одну…
Ничего не произошло.
Реджинальд держал его за подрагивающие плечи. Мануэль плакал сильнее. И понемногу наседал сверху. Тёрся и прижимался о его освобождённый от дурацкой жилетки волосатый торс.
— И если я свихнулся, — чуть слышно продолжили его растерзанные, лишенные кожи губы, — то почему мне всё ещё так больно? И если мне больше не нужна моя мерзкая падшая душа — почему её никто не забирает?
*
Обратный отсчёт закончился. За гранью
Верю, никто не справился бы. Слабовольные, бесхарактерные, легко поддающиеся эмоциональным манипуляциям. Хотя мои недруги сказали бы, что его последний тихий крик разжалобил бы и камень.
Но я твёрже камня.
Бездушный монстр — это они сказали бы тоже. И были бы правы, заблудившись и застряв в закоулках моего чёрного смолистого естества и так и не найдя ни души, ни сердца.
Зато я справился. Доиграл неприглядную роль до конца. Зачем ему жалость и надежда на милость победителя? Если он заждался секса и острых ощущений, покалывания адреналина и растворения во мне, забыв об ужасе предстоящих последствий.
Слизывал его слёзы нежно, а от избытка возбуждения ещё покусывал за нос и щеки, и мог оставить чернеющие синяки-засосы на шее, но вовремя осадил своё средиземноморское тело, недовольный его жгучим дикарским темпераментом, и продолжил более щадящие ласки. Ману висел на мне напряжённой заплаканной куклой, и я вернул нас на пол, чтоб он расслабился и принимал меня удобно. Лежать было не жестко благодаря поглощающему лишнее эхо толстому ковролину, мы оба тяжело дышали друг другу в рот, я расправлял ему волосы, убирая отдельные налипшие волоски с разгорячённого плачем и похотью лица, а он держал себя за член, медленно водя головкой по низу моего живота. Я пачкал его пахучим предъэякулятом, мазал и мазал по ногам, закончив с волосами — схватил за ягодицы, мял и раздвигал их, то и дело отклеивая от ковролина. Я изнемогал? Наполовину. Мы трахали друг друга без проникновения, этим жутким сбитым дыханием, сильным трением членов о влажную кожу, он глотал слюну с моего языка, я глотал полужидкую кровь из его ран на губах, мы непрерывно находились в движении, бёдра лапали бёдра, попутно приставали к коленкам, руки целовались с лопатками и позвоночным каналом, бесстыжие пальцы застревали вообще бог знает где. Мы кончили до непосредственного траха, это совсем не было похоже на изнасилование, но я привстал и просунул красный, обильно извергающийся член ему между рядами зубов, он действительно подавился, как я и предполагал, но челюсти не сомкнул, отсосал всё, что я ему предложил, и не выплюнул остатки. Я не имел права быть благодарным в ответ, отклоняясь от его мольбы. Сопротивляйся, цыплёночек. Потому что я кладу тебя ничком на живот, игнорируя твой сладкий и просящий, изрядно заляпанный спермой пенис. У меня опять стоит раскалённым железным прутом, я плюю и растираю немного влаги в твой нервно сокращающийся анус, ведь у меня не должно возникнуть неприятных ощущений? Только у тебя. Насильно я пробовал войти в это отверстие совсем другим органом лишь раз, и шире оно с тех пор, понятное дело, не стало. Ты закричал и задёргался, пытаясь сбросить меня, я пригвоздил твои машущие ручонки к полу и забеспокоился. Немного мяса и боли внутрь, мяса — моего, без крови, прими меня как можно смиреннее, ты всё же должен получить удовольствие, а не травму на всю жизнь. Я протолкнулся с трудом на сантиметр и вынул. Обнял твой член, насаживая на свой плотно сжатый кулак. Потом снова насадил тебя. Ты снова вскрикнул. А я не понимал, что чувствую. Силился разобраться в отдельных сигналах удовольствия, но тонул в многообразии воплей вожделеющего эго и хоре лживых извинений за твою унизительную позу. Тело было слишком не моим. Оно бы трахнуло тебя и насухо в слишком привлекательную задницу, но моё наслаждение должно было быть плотно спаяно с мозгом. А мы с ним существовали раздельно. Эксперимент не удался.
Я прекратил тебя мучить и ласково прижал к себе, не разворачивая. Мы больше не дышали возбуждающе в унисон, ощущение интимности и тепла умерло, но моя эрекция не опадала, твоя, что странно — тоже. Я счистил с твоего живота засохшие потёки нашего первого семени, собрал на пальцах, освежил, увлажнив языком, и засунул в тебя. Ты слабо подвигал попой, твой член продолжал голодно пульсировать, и я попробовал проникнуть в тебя в последний раз, представив на месте Вильнёва… себя, холодного и безразличного. Ты почему-то встрепенулся, хотя ощущения остались теми же. Или нет? Я придержал тебя над полом как зверя, на четвереньках, тёплое тугое отверстие выталкивало меня, между ягодиц тебе шлепалась слюна, помогая мне скользко вернуться обратно и попасть вглубь. Ты не стонал и не дёргался, когда мне удалось войти целиком и резко потянуть тебя назад, прижимая холодной задницей, так контрастировавшей с горящей теснотой у тебя внутри, к моим яйцам. Я двигался быстро, почти не вынимаясь из твоего прохода и плотно распластав нас по полу, чтоб отдача от каждого толчка не разделяла нас надолго. Теперь ты почти не дышал, сдавшийся и целиком раскрытый. Трахая и постепенно уставая, я загипнотизированно смотрел на копну твоих чудо каких светлых волос, пока не понял, что хочу взяться за них, оттянуть твою голову вверх. Твой заново набухший кровью и удовольствием член бился о мою руку, твёрдо зафиксированную на твоем животе, я обслужил его и заставил тебя проглотить всё. Ты был послушным, выпивая свой же горчащий продукт — и я не сделал твоей хорошенькой голове больно, подняв тебя к себе за шею и подбородок и развернув, пока мой член продолжал жестко хозяйничать в твоей заднице. Поцелуй со вкусом очередной порции семени, и я вовсе не был против. Я даже что-то слабо распробовал в телесных ощущениях, когда кончал в тебя, вынул обмякший орган и вытряхнул последние капли в красиво растянутое колечко мышц. Сунул снова, затолкал вязкую жидкость, чтоб не вытекла, и крепко сомкнул твой анус. Подхватил тебя на руки, ты утомился даже больше, прильнув ко мне бессильно, глаза закрывались, а я хотел разобраться, насколько по-честному тебе понравилось действо, несмотря на неудачную середину с насилием. Но не спрашивать же напрямик.
— Уходи, — твои ноющие губы не шевелились, голос убивал обреченностью. — Ты обещал.
Да. Точно. Я обещал. Но зачем идти, когда можно лететь? Камнем. Вниз.
Надеюсь, ты получил хоть частичное мстительное удовлетворение, провожая прыжок моего тела сквозь разбивающееся окно на залитую огнями желтоватых фонарей улицу. В полёте я попрощался с Реджинальдом Вильнёвом, вежливо поблагодарил за помощь и редкое гостеприимство и сгустком чистой высвобожденной темноты поплыл домой — в ад. С моим уходом наколдованная оболочка умерла мгновенно, поэтому никто из нас не почувствовал боли, закончив падение и размозжившись в розово-красных брызгах об асфальт, но в ночи всё это было серым, чёрным и жирно блестевшим.