Кстати, я нарушил герметичность студии и психику подоспевших к обнажённому Ману итальянских ребят. Вины и раскаяния ноль. Ещё я здорово поставлю в тупик врачей и комиссара полиции бредовостью последних поступков своего тела-носителя, но я же этим и так ежедневно занимаюсь — выношу всем мозги, то буквально, то двусмысленно.
Семья сидит в нижнем банкетном зале Люцифера, моё кресло пустует, я огорчаюсь, прикидывая, как долго буду вытрясать из Ашшура кишки и превращать их в бордовое ледяное крошево, а потом с облегчением замечаю недостающее звено под столом, скрытое длинными скатертями. Моё тело. Синий и прелестный, словно впервые в жизни мертвецки напился и уснул до конца пиршества. А сейчас проснусь. Только бок весь отлежал, и в голове шумит с «перепоя».
— Добро пожаловать в себя, маньяк-суицидник, — иронично произнёс Ангел в пространство над столом, но всё же позволил мне подползти и обнять его за ноги.
========== 37. Лицедеи, или тут разгребали последствия ==========
—— Часть 3 — Вероотступничество ——
— Где я?
Сероватый хрустальный свод задрожал от звука моего голоса, полы, а точнее мосты из того же хрусталя гудели, повторяя мои слова низким вибрирующим эхом. Я очутился на пересечении двух мостов, над пропастью, точно по центру буквы X. Толща прозрачного камня двойной аркой спускалась в непроглядную тьму. Перил не было. Опор или хоть каких-то выступов по краям не было. Где обрываются мосты или куда они ведут, я не видел. Свод, похожий на верхнюю часть нефа готической церкви, невесомо парил, не соединённый ни с чем. Свет, лившийся сквозь него, был сродни лучам солнца, пробивавшимся сквозь морскую воду. Я не боялся. Был уверен, что сплю, ведь в такое место… нельзя попасть наяву. Оно не существует. Меня волновало лишь одно: каким-то образом я уснул, не дождавшись возвращения Виктора, причём после его ухода в студии случилась какая-то неразбериха, неприятный разговор, ругань, может быть, драка? Но я не помнил. Ни хренашеньки. С кем, что, почему?
Я стоял круглым дураком на диковинном мосту, слушал эхо и бесился из-за приступа амнезии. Хоть бы кто разбудил меня!
— Ты не спишь. Это пересадочная станция.
— Кто ты? Где ты? — я завертелся волчком, ловя источник голоса. Бесполезно — он лился на меня через свод вместе со светом. Он и был этим светом. Звуком лучей.
— У тебя шок. Твой раненный помутнённый рассудок, судорожно борясь за свою целостность и восстанавливая привычный ход вещей, отбросил события последних двух часов, стёр из твоей памяти. Но, как и любой инструмент, используемый в ужасной спешке, он промахивается и делает глупые ошибки. Мы вытащили тебя из самой гущи непреднамеренного погрома, очистили от побочных проявлений безумия и забросили сюда, на пересадочную станцию. Жди смотрителя — он восстановит стёртые воспоминания и перебросит тебя обратно в сумеречную зону.
— Куда?! — я не поверил ни единому слову, а на двух последних живо раскумекал, что слишком заигрался в компьютерные игры и ничем, кроме очередного глупого сновидения, это быть не может.
— Домой. К живым.
Свод воспарил вверх, исчезая где-то высоко, освобождённый и обнажённый свет ударил по моим глазам, резко и немилосердно, выжигая, я машинально закрылся руками, и всё равно он ослепил меня, ненадолго превратив мир в сплошное белое пятно с кровавыми прожилками.
Я упал, где стоял — на перекрестии, и мосты начали разъезжаться. Но не на две обособленно лежащие прямые линии, а расколов букву X напополам. Я ухватился за ровно надломленный край, чтоб не упасть в бездну, хрусталь порезал меня, я заорал — боль была адской — но держался упрямо. Я слышал отдаляющийся шелест и звон, я догадывался, что второй обломок моста тоже исчезнет с концами, вслед за церковной крышей. Я не мог разлепить глаза, но и дураку понятно, что я остаюсь совсем один.
А потом заговорила бездна. И мне почудилось, что огромное, грубо сформированное лицо смотрит из неё на меня испытующе, благожелательно и в то же время… нет там ничего.
— Ты молился мне. Ты играл со мной. Ты дразнил меня и искушал в нетерпении. Ты топал ногами и кричал о несправедливости, призывая меня в единственные союзники. Ты желал меня, желал отдаться. Ты провожал меня миг назад стекленеющим от ужаса взглядом. А до наступления рокового мгновения я был сладостью в твоём паху и остриями боли там же и где-то выше или ниже, совокуплялся с тобой, был разделяемым теплом и нежной яростью. Но после — я был коченеющей жертвой, выброшенной сквозь мириады тусклых разбитых зеркал в объятья забвения, где токи любви и сладострастия остановились, где всякое движение замерло. Я показал тебе путь, по которому ты много-много дней мечтал пройти ко мне. Ты не стремишься туда более? Ты не придёшь ко мне?
Я вжался носом в гладкую твердь моста. Там, внизу, если идиотские слепые пятна перестанут плавать перед глазами… я увижу это, рассмотреть смогу? Я не понимаю, что оно и почему мы так близко знакомы. Чьё это лицо или схематичный намёк на лицо.
— Я — Смерть. Моё явление было стёрто из твоей памяти. Ты убедился, как мягко и молниеносно я забираю. Ты ничего не ощутишь, ты не успеешь. Долгожданный, выпестованный трудными думами суицид. Твоё идеальное решение. Твоё последнее спасение.
Ах вот оно что. Весело. А я как раз передумал помирать. Но зато и «вспомнил», что случилось. Неужели хитрые и зловредные мозги в шоке способны вытворять такие финты? Не понравилось — и нате, будто ничего и не было. Страшно? Прячься в спасительную раковинку. Подлянкой подсунуть вдобавок невинный хлоп-хлоп ресницами и удивлённый обморок.
Для протокола: я лежу красивенный, дико оттраханный, с довольно-таки возбуждающим ощущением залапанной и поиметой задницы, словно в ней всё ещё кто-то есть или хочет её, рот немножко в сперме, и руки в ней же, и в горле саднит после… ну, не будем. И глаза не от сраного света, а от литра слёз щиплет. Я готов был вспороть ему кишки за насильное и неприятное, а потом два контрольных в голову — за то, что мне хотелось и хотелось, словно я животное, горячее и неуправляемое, рычащее от удовольствия, что его наконец обуздали и оседлали.
Я буквально лопаюсь от ярости, вне себя от жажды мести, от горя, от стыда, а он — валит! Валит, прежде чем его достанут и прикончат! Чёрт! Реджинальд, сука же какая хитрая, Вильнёв! И вина за его тупую внезапную смерть валится на меня! Да мне таким крутым махинациям и манипуляциям ещё учиться и учиться!
Хотя, отбросив всю шелуху с потрахушками и спермотоксикозом, я понимаю, что он — просто ещё один болван, сдохший почём зря и наверняка просравший скромное величие естественной смерти и шанс стать чем-то прекрасным на том свете.
— Увидеть Париж — и умереть, — бессвязно пробормотал я, вцепившись себе в волосы. Легче не становилось, но голова хотя бы соглашалась с моими доводами, а не орала, что я начинающий киллер, специализирующийся на половозрелых человечьих самцах. — И я тоже — чей-то Париж. А как насчёт моих напрасно просранных надежд и мечт? Мистер Смерть, тебе ведомо что-то кроме твоего жуткого рыбного промысла? И если я больше не хочу тебя — ты не заберёшь меня сейчас против моей воли?
Бездна промолчала, не признавая проигрыш, или из вредности повернулась ко мне жопой. Посчитал это знаком согласия. Отпустил свои патлы и заколотил кулаками по мосту. Я больше не шокирован и заторможенной куклой-заикой на допросе полиции не буду, выпустите меня уже отсюда!
Мост накренился — боком, чтоб я сразу сорвался, не съезжая долго по всей его поверхности.
— Да вы издеваетесь?! — я не записывался в парашютную секцию в Хайер-билдинг, как половина оборотней, и на батутах никогда не был ярым фанатом попрыгать, так что чувство свободного падения встретил с новыми слезами и желанием одновременно блевануть и обоссаться. — Сучьи вы потрохи! Смотри-и-итель?..