— Поймал, — пробасил псих, мимикрирующий под что угодно. И перебил — заткнул мой долгий вопль.
Я шмякнулся на его ладонь, шмякнулся мордой вниз и лежал, боясь не пересчитать поломанных косточек и умерших от натуги мочевых пузырей. Но посадка была мягкой, а штаны — сухими. Я поднялся на ноги, чуть провалившись подошвами в кожу, переступил через одну из хаотично нанесенных на неё борозд, линия жизни, судьбы или как они там называются…
И медленно, но очень качественно охуел.
От размеров.
Ладошка протянулась куда-то в бездну, я прошёл её поперёк за тринадцать шагов и начинал мерить вдоль, кисть руки уходила в сторону и вверх, и там, где переходила в локоть — терялась в непонятной дымке. Непонятной, потому что я не мог определить, какого она цвета.
— Ты смотритель? — я обхватил основание большого пальца, похожего на крепкий пень.
— И смотритель тоже, — добродушно подтвердил гигант.
— И ещё дракон, — зачем-то вспомнил я и пожалел, что когда теряешь рассудок — сам этого не заметишь, а россказням других не поверишь. — Заберёшь меня отсюда?
— Да. Хватит тянуть кота за яйца и прохлаждаться на пересадочной. Я попрошу аудиенцию у одного влиятельного чина и попробую обеспечить тебя зелёным коридором. Больше никаких проволочек, дешёвых фокусов, древней магии, тупых самоубийственных обожателей и другого потустороннего дерьма. Занимайся музыкой.
— А я ведь, как жертва и свидетель, всё равно считаюсь сильно пострадавшим? К психологу ходить заставят?
— Я им заставлю. Полиции не будет.
— Как это не будет?!
— Ты постараешься. Убедишь Виктора.
— Но студия, разбитое окно, погром, все улики?
— Очаруй его, очаруй настолько. Заткни голос совести и благоразумия. И уведи отсюда как можно скорее. Пакуйтесь и садитесь в шаттл до аэропорта. Пора вам в Америку.
— Очаровать?! Я голый и непотребный, выжатый и использованный! Он увидит худшую версию меня, а спасать его психику на пересадочной станции вы вряд ли станете и чистить от шока.
— Правильно, мы заморачиваемся и нянчимся только со своими. Но ты растёшь, ты почти вырос. Становишься умнее не по дням, а по часам. Придумай, что делать. Ты ведь играешь эту партию за белые фигуры на шахматной доске не ради победы, а во имя одного чёрного-чёрного ферзя. Жертвуй пешками, мухлюй, притворно поддавайся и отступай. Честно говоря, я уже на этом этапе взросления тебя своим врагам не пожелаю.
— Правда? — я раскраснелся, польщённый. И с визгом взлетел, подброшенный им вверх.
Следующее ощущение воистину можно было бы описать как мощный и отчётливый удар зубами об стену (до хера больно, и выбитые передние грустно ссыпаны в мусорную корзину), но это я всего лишь забрался обратно в родное, истомлённое трахом тело, и пережил ещё неприятный звон в ушах от сверхточного броска и попадания. С третьей попытки, без конца вздыхая и кряхтя, встал, постаравшись при этом не порезаться о битое оконное стекло, схватился за задницу, когда надумал разогнуться, и упал обратно. В таком виде меня обнаружил Виктор. Было очевидно, что он и другие ребята «обнаруживают» меня не в первый раз: знакомы с обстановкой, моим состоянием и сложившейся ситуацией, носились по студии туда-сюда (не удивлюсь, если по кругу и в панике), но почему-то не трогали меня. Побоялись? Сочли мёртвым?
Нет-нет, ядовитую улыбочку я себе сейчас в ответ на их трусость позволить не могу. Я жертва. Нет, я не жертва. Но и не охотник. Господи, зачем всё так сложно всегда?
Я сплюнул остатки невкусной слюны (смешанной с семенем мертвеца, ага, спокойно, не блюем) в бумажную салфетку, состроил несчастные, усталые, донельзя зарёванные глаза и подобрал подходящий тембр уныния, страдания и стоического смирения с судьбой в голосе:
— Это только моя вина. Прошу, пожалуйста, не нужно официальных разборок и лишних людей, — кашлянул, дополнительно вбирая в себя всю трагедию вселенной. — Синие мигалки фараонов в пути, да?
Вик неопределенно сдвинул брови и опустил руки, как человек, борющийся с течением, но неизбежно проигрывающий ему.
— Я никому ничего не скажу, — я выразительно посмотрел на себя. — Если, м, покойный не успел подписать никакие бумаги, то принят в группу он был на словах. То есть не принят. Забрёл сюда по ошибке. А нас — вас… — я сделал ударение, — здесь вообще не было. Никого. Все ушли за пиццей. Он ворвался, учинил разгром и спрыгнул. Пусть хозяева студии разбираются. Вы, поужинав, сразу в аэропорт поехали, сюда не возвращались.
— А ты? — это спросил Фабрис. И бля, опять я не заметил его сразу. Слился с разбросанными стульями, тремя из четырёх.
— Давайте отмоем, тут всего пару пятен, а тряпки выбросим. Где-то подальше отсюда бак для отходов найдём.
— А отпечатки? — напряженно напирал Фабрис. — И кое-что в ультрафиолете даже после уборки хорошо просвечивает. И не только то, о чём ты подумал.
И точно. Вонючая сперма. Какая же она въедливая! А ещё кровь, слюна, моча…
— Идея, — Дарин проснулся! Эффект его появления был сродни подзатыльнику, выписанному с размаху и исподтишка. Он одарил нас на удивление осмысленным взглядом. — Вы за пиццей ходили или что-то ещё принесли?
— Пармская ветчина, бреазола, грибы сушёные и паста, — ответил Фабрис. — А что?
— Давай ветчину.
Йевонде проотсутствовал время, нужное, чтоб подняться и спуститься на лифте, и вернулся с большим шелудивым псом.
— Кто сказал, что герой вечерних сводок, ворвавшийся в студию и принявший ислам, был один? Сюда, бычара, кому сказал, — он поманил собаку к месту моего изнасилования. — А вы — лучше выходите.
Фабрис набросил на меня свою куртку, Вик — собрал в охапку мою одежду. Через звуконепроницаемый барьер мы понаблюдали, как басист скармливает незнакомой дворняге всю ветчину, даёт глотнуть пивка и разрешает сделать уличные дела на казённый ковролин, затем — повыть из разбитого окна, понюхать стекло, обтереть все приборы и инструменты влажной мордой.
— Отвернитесь, — сказал Дарин в микрофон, затем выключил его и экспрессивными итальянскими жестами дополнил, что он не шутит. Господи, он гениальный наркоман! И очень рисковый. Правда, меня снова тошнит при мысли, какую ещё услугу он окажет случайному псу, чтобы дополнить картину преступления в ультрафиолете, замаскировав одни предательские следы другими, совсем безбожными.
— Идём, — Фабрис повёл меня за руку, как маленького. Отвлекающий маневр или… нет, тут есть душ. Тут есть душ?! Раньше б знал — сам бы в него удрал!
Я ненамеренно кутался в куртку, замерзая, поэтому, когда он снимал её с меня, заново открывая мою кричащую наготу, я не хотел отдавать сразу (и наготу, и куртку), между нами возникла секундная неловкость. Он неудачно опустил взгляд прямо на мой живот и гениталии и затрепетал, будто огнём обожжённый.
— Больно было? — он спрашивал ужасно тихо, наверное, сам себя не хотел слышать. И надеялся, что не расслышу я.
— Потрогай и узнай, — я встал в кабине, но не включил воду. Повернулся к нему спиной. Смущение… где-то по дороге из бездны растерял. Злость и униженность не прошли, но бесполезно подпитывать эти чувства, Реджинальд мёртв. Сложнее всего было не с чувствами, а с клятвами и уберкиллером. Я предал или предан? Запятнан кровью или грязью?
Я не дождался тихони Фабриса и начал сам смывать с себя всё обозначенное. Его руки, однако, присоединились с незначительным опозданием, и я понял, в чём было дело — он раздевался. И теперь прилипал ко мне длинным прохладным телом, обнимал и… И я уткнулся в него, заметив, что опять плачу. Я не сомневался, что он не станет приставать. Печальный голый итальянский мужик моется со мной в душевой, и абсолютно верно, он махровый извращенец, без комплексов. Но зато отзывчивый. Вода равномерно текла по нам обоим, я жался к нему, стараясь не всхлипывать, как корова, а он гладил меня по спине, запутывая мокрые волосы, и бормотал что-то очень виноватое и даже нежное.
Отличное начало межрасового сотрудничества.
Надеюсь, Виктор подождет нас снаружи и не постучится третьим лишним.
А милашке Дарину надо выписать ещё пакетик кокаина за труды.
— Меня спрашивали, за что я тебя боготворю, — я интимно наклонил его к себе, чтоб слушал и мои слова не растворялись в шуме воды. — Только не обижайся. Я захотел чего-то простого и безыскусного. Достаточно яркого, чтоб легко найти и не терять. Чего-то земного… в противовес чему-то космическому, неимоверному, лихо накручивающему кишки на крупные болты и гайки. От него нет спасения, однажды найденный, он затмевает остальное, а это… неправильно. Всему нужен противовес. Знаешь, ты можешь стать хорошим другом. А он — мой враг.