— Кто враг? — забеспокоился Фабрис, поймав, как наживку, слово-маркер.
— Буря, — я не колебался с ответом. Пусть не поймет, мне плевать, я скажу правду. — Представь ледяную бурю, властвующую над океаном и островами нескончаемо долгую ночь. Она убила, усыпила и заморозила всё живое и подожгла небеса полярным сиянием, они полыхают так, что глаз не отвести, красота сумасшедшая. И вот Он, горделиво сверкающий в небесах — её Корона.
Любой мог засмеяться или притвориться, что понял. Но, странно, гитарист просто мне поверил. В его интерпретации событий я был ребёнком, имел право на сказки и фантазии; меня насиловали, и я имел право в эти фантазии убегать, ища спасения и утешения. А он помогал. Не знал меня, но был готов прийти на помощь, потому что… добрый? Бескорыстный? Может, рассчитывает получить награду потом?
Я не читал его мысли. Ждал вердикта, готовился к худшему.
— И тебе… — начал он неуверенно, положив руку мне на грудь, и я расслышал в его голосе старание соответствовать нарисованной мной картине. Вписаться в неё. Не потерять меня, -…нужно продержаться полярную ночь и не замерзнуть?
Я закивал с бешеной частотой, как китайский болванчик, чем всё-таки рассмешил Фабриса, и он пальцами остановил мой эпилептически трясущийся подбородок.
Да, да! Счастлив. У меня снова есть команда.
*
— Я хорошо понимаю, почему кого-нибудь так и тянет тебя убить. Ножичком пырнуть, башку снести и заодно избавить мир от мерзкой самоуверенной ухмылки, что вечно на тебе спереди нарисована, — Ангел упражнялся в колком красноречии, отдав мне на съедение свои аппетитные локти и неглубоко залегающие там вены. — Но сколько ещё трупов придется выволочь и сжечь, прежде чем эти калеки недоразвитые поймут, что всё бесполезно, и отстанут? И ведь не грязные подонки, приличные люди и нелюди… ну, кроме вавилонянина. Почему ты его отпустил? Залижет рану, и опять встречайте озабоченного придурка с ножом.
— Ашшур не вернется. Рану, как истинный плут, действительно найдет способ залечить, но недосягаемый интерес — плохой интерес. Он займется доступными уязвимыми звеньями.
— А смысл какой? Тебя непрерывно подпитывает Матушка, меня он не достанет, а другие мишени гроша ломаного не стоят.
— Ты не знаешь всего, мой дорогой. Давай вернёмся на работу.
Мы разошлись по Хайер-билдинг в противоположные стороны, а я впервые задумался, что не имею достойного противника. Хотя бы соперника в чисто спортивном состязании. Кто есть? Брат и оторванная десница Бога. И обоим я слишком нравлюсь по половому признаку. Ангел тщательно скрывает, в какой крендель способен скрутить меня одной левой, и предпочитает приличной драке интенсивные занятия любовью. Многокрылый предатель равен по силе, но угодил в ту же ловушку демона блуда, мечтая поставить моё тело в интересную позу.
Почему потенциальные угрозы предпочитают укладывать меня на лопатки с целью эротично спустить штаны, а не избить до полусмерти? Они не знают и ссылаются на иррациональный источник бреда и вдохновения. И я тоже не знаю, это выше понимания. Прочие же, кто поплоше и послабее, слюной брызжут от ненависти, клацают зубами у самого моего горла, но из раза в раз кусают воздух — я недосягаем. Но после этого стоит ли удивляться, что я провожу вечность в насмешках и надменном самолюбовании?
— У нас есть один общий противник — скука.
— Мастер Эстуолд, — я подал руку, он пожал её, а затем заломил мне за спину — жестом полицейского. Сделал своим призом. Ну да, я не упомянул его среди потенциальных угроз. Его возможности слишком непонятны и малоприменимы, Хэлл считает их безграничными, но сам Эстуолд… — Простите, я никогда не спрашивал, а давно следовало бы. Почему вы взяли это имя?
Я оглянулся в сторону камер видеонаблюдения шестого этажа. Мои «кошки» наверняка уже прилипли к экранам, следят за развитием событий. С прямого ракурса управляющий директор Марса подошёл подозрительно близко и маячил у меня за спиной, сверкая серебряной макушкой, с бокового — вид получался неприличный и одновременно наводящий на мысль, что меня арестовывают.
Эстуолд деликатно обратился в моё ухо, понизив обыкновенно сухой механический голос до шёпота заговорщика. Стало быть, о видеокамерах и записи звука помнит.
— Мир подарил вам провидцев, способных заглянуть за пределы ойкумены. Они записывали видения, посещавшие их, и превращали неведомые реальности в фантастические книги. В одной из самых красивых историй о чужих богах и их глупости фигурировал он — «Эстуолд». Он был лучшим в своём роде. И худшим тоже. Великим глупцом, губившим множество жизней по невежеству, но уверенным в своей правоте. Если бы он попал сюда, то напоминал бы прошлыми деяниями меня. При установлении контакта со мной вам требовалось имя — и я выбрал его. Памятником неубиенной глупости. Предостережением об ошибках.
— А если бы мы не спросили имя?
— Вы придумали бы его впоследствии сами. Вы не можете жить без имен.
— А если бы могли?
Эстуолд сделал опасное движение, резко разворачивая меня к себе лицом. Руку не отпустил. Теперь мы выглядели танцорами, застрявшими посреди выполнения сложного па, без музыки, но зато со зрителями: красный глазок ближайшей потолочной камеры двигался вверх-вниз и ненавязчиво грел мне щеку.
— Тогда бы вы вовсе не разговаривали друг с другом, ни у кого не было бы имен, отпала бы потребность в любых словах, в языках. Онемевшие народы, замолчавшая планета. Но вместе с речью и голосами исчезла бы ложь. Всё, что ты мог бы воспринять, было бы голым и дрожащим на твоей ладони, полностью открытым с чистыми или подлыми помыслами и истинными намерениями на твой счёт… Но, подожди, я вспомнил: ты и так способен раздеть догола мозг каждого встречного и проникнуть в его суть, минуя искусственную табличку с именем. И меня ты можешь назвать по-своему… если захочешь. И сообразно тому, что во мне найдёшь.
Я изнемог от критической массы двусмысленных намёков. Где-то чему-то пора взорваться. Мы не так уж часто пересекались с директором О’Тэйтом¹, и ранее он предпочитал общество Ангела. Эстуолд угрожает мне? Я угрожаю ему? Он нападает или защищается? Зачем он возник в коридоре этажа в самом начале моего дежурного обхода? Я не поддаюсь искушению и не распиливаю его серебряный череп в поисках ответа.
— Вы знаете, что меня мучает? — на поверхности моих ладоней пошли в рост иглы. Сначала тоненькие и безобидные, они нарастали быстро, на манер ледяных сосулек, удлинялись и утолщались. Их острия вонзились в синтетическую плоть директора, легко проткнули насквозь державшие меня руки и углубились в его грудь и живот. Я никаким образом не был связан с их появлением — и Эстуолд тоже это знал. Он улыбнулся почти по-человечески печально, когда из многочисленных ранок заструилась рыжеватая кровь, но не отстранился от меня.
— Да. Ты выбирал себе противника, равного или более могучего. Я дерзнул появиться в неподходящий момент и посеять сомнение насчет того, что их всего двое. Однако ты был прав — их действительно двое. Я не сильнее тебя — это невозможно. Посмотри. Смотри… — он стряхнул немного крови, на полу ее свежие капли собирались в лужи, ползли к его подошвам и вливались обратно в тело. — Вот и всё, что я могу. Теперь взгляни на себя: я лишь осмелился подумать, что врываюсь в интимную зону, очерченную вокруг тебя — и невероятное вещество, из которого ты в данное время состоишь более чем наполовину, немедленно отреагировало, защищая и отсекая тебя. Оно агрессивно, потому что ты не признал меня «своим».
— Мне это ни о чем не говорит. Вы тоже можете превосходно защититься, мастер Эстуолд. Просто я на вас не посягал.
— То, что ты зовёшь своей Матерью, суть иное, чем ты привык думать. Ты подходишь в темноту неверно с измерительной линейкой, выброси её. Когда речь идёт о бесконечности, ты забываешь, что смотришь в никуда. Заползаешь в центр нуля, держишься за его стенки и недоумеваешь. Нельзя познать небытие, пока ты здесь, пока ты дышишь. Пока все дышат. И ты не можешь перестать быть, понимаешь?