— Вы во второй раз говорите о немощи. Думаю, вы ошибаетесь — как и в случае с именами.
— Хорошо. Ты можешь уйти в небытие. Но ты не узнаешь точно, как совершил это и каково это — пока не вернёшься. То есть если вернёшься. Ты не способен описать опыт на изнанке нуля, он там не нужен, более того — ты сам себе не нужен, ведь всё автоматически теряет смысл. Но ты сможешь сравнить, когда получишь обратно дыхание жизни — разницу состояний. Как плюс и минус, единица против нуля. Ты, вероятно, даже сможешь рассказать нам. Но я уверен, Юлиус, ты будешь молчать. А мы поймём лишь потому, что новая правда изменит тебя. Поймём, что ты побывал на другой стороне, но никогда не присоединимся. И ты станешь единственным обладателем уникального знания.
— Я всё ещё не пойму, как это делает меня сильнее вас?
— Это сложно. Мы вынуждены сидеть внутри, а ты свободно выйдешь наружу, когда захочешь и почувствуешь потребность. Я изменяю материю и влияю на пространство — оно тоже внутри. Но ты не подвластен мне. В тебе находится то, наружное. Я и земляне, мы парадоксально ближе друг другу, чем ты — к нам. Я похож на человека куда больше тебя и твоего брата, и при определённых обстоятельствах я бы вас боялся.
— Тогда почему у меня такое плоское ограниченное сознание? Меня занимают простые вещи, я веду обыкновенную жизнь и не стремлюсь даже к звёздам, а ведь должен жаждать ещё большего, конкретно большего, дикого и сумасшедшего. Я не чувствую Тьму как запредельную и непостижимую, у её образов конкретика, и даже абстракции в моей голове объяснимы, конечны, да что там — вторичны.
— Ты родился, чтобы сделать для неё невозможное — залезть во внутренности мира, обрести красоту взаимодействия. Она приобрела для этого знакомые черты, она одолжила их и надела — своеобразная маска, под которой остается зияющий провал, пустота законченная и абсолютная, идеальный и неповторимый ужас, неописуемый и невыносимый для рассудка любого — от бога до земляного червяка. Ты — эта маска. Ты ещё мал и пока не знаешь, как она, одевшись в тебя, наслаждается осязаемостью и восхитительной доступностью мира, она наконец-то участвует в мистерии жизни, она дышит, она есть, она вкусила Бытие. Размах события не впечатляет, ты не осознаёшь, что она превзошла самоё себя, получила невозможное — и всё благодаря тебе. Посему она сурово оберегает тебя от собственной экспансии, она хочет, чтоб ты и впредь не замечал её и наслаждался по-своему — без неё, забывая о ней, самостоятельно и отдельно, а не будучи частью бесконечного целого. Тебе ведь нравится предоставленная независимость? Она не мешает тебе, её нет, и тем не менее она всё время здесь: погружает в мир твои руки, восторженно мнёт его твоими пальцами, но старается не высказываться твоими устами, а только внимает. И снова щупает реальность, снова и снова. Думаешь, я просто так сейчас хватал тебя, переступая черту вежливости? Я пытался «одолжить» маску: не поздороваться с Ней, а перенять Её свойства, примерить на себя — и не сумел. Я бессилен, при всех своих творительных и целительных умениях. Ты победил, даже не вызывая меня на бой.
Эстуолд отодвинулся, обламывая и кроша застрявшие ледяные острия. Его пиджак и рубашка спереди представляли собой жутковатое зрелище. «Как после экскурсии на скотобойню и продолжительной борьбы с гигантским дикобразом», — прокомментировал Эндж по нашему телепатическому монорельсу.
— Вы искали меня в Хайер-билдинг, наместник — и нашли. По поводу? — я говорил медленно и изучал свои ладони: ни следа от игл, ни пятнышка крови, поры закрыты, кожа сухая, привычно белая и холодная. И весь я тоже учтиво холоден и закрыт — официальное лицо, коммандер ELSSAD, не больше, не меньше. Эстуолд физически излучал боль и разочарование в связи с этим, а на раны ему было плевать. Хотел «потрогать» Матушку ещё? Не сочувствую.
— Падре Фронтенак пропал.
— И?
— Ты поручал ему некое задание?
— Допустим.
— А Хэлл поручал мне присматривать за ним. Предполагаю, доблестный епископ выполнил твоё задание. Ты не скажешь мне, в чем оно заключалось?
— Не скажу.
— И падре спасти не поможешь?
— Зависит от того, кто попросил бы, — я нехотя выдавил улыбку. Моё карбоновое солнце включилось в игру, сделав меня язвительным. — Вы зря не обратились сразу к Энджи, наместник. Ну-ну, не торопитесь — он вас уже не примет.
— Его преосвященство Фронтенак умрёт по моей вине?
— Почему по вашей?
— Не важно. Ему угрожает смерть?
— Нет. Ему ничто не угрожает. Он уже мёртв, — Ангел поднял мне бровь и заразил нетерпением, мы вместе с интересом ожидали инопланетной реакции. — Не волнуйтесь, мастер Эстуолд, падре был предупреждён о побочных эффектах состояния, в которое я его ввёл. Он назначил преемника и оповестил прихожан.
Директор Марса остался бесстрастным серебряным истуканом. Но минуту гробового молчания зачем-то выдержал.
— Я могу увидеть тело? Какого числа похороны?
— В пятницу. Но лучше не ходите — если не желаете провожать в последний путь пустой катафалк. Тело мы отдать на погребение не можем.
— Почему?
— Это всё, ради чего вы разыскали меня, наместник? Ваше любопытство ненасытно, целиком удовлетворить его у меня не хватит времени, поэтому с вашего позволения, — я натянул перчатки, пряча драгоценные руки от его вожделеющего ока, — я вернусь к прямым обязанностям няньки этого небоскрёба.
«Что с Бернаром?» — напряженно спросил Эндж, поймав меня на дне лифтовой шахты.
«Помнишь, я пометил его своей кровью? Мать поглотила его, а когда поняла, что ошиблась — не взяла в заложники, а с отвращением изрыгнула обратно. И то, что я вынул из её плевка, отмыл от желчи и рвоты…»
«…не похоже на Бернара?»
Я кивнул, словно брат мог видеть. Хотя он и правда увидел.
«Где падре сейчас?»
«В Госпитале, на эксклюзивном попечении Амореса».
«В коме?»
«Ну почему сразу в коме? Посиживал в закрытой палате за чтением и перечитыванием богословских трудов, которые потом в клочья драл. Некоторые старые фолианты даже сожрал. Просил спички или зажигалку, медперсонал долго отказывал, уступил только под моим личным давлением. Падре на металлическом столе костёр развёл и уничтожил все экземпляры Библии, какие имел, специально попросил из дома и из собора принести. Кричал и плакал жалобно день или два, угомонили снотворными капельницами. Отсыпался неделю, измученный, потом просто лежал лицом в потолок. Я распорядился выдать ему новые книги — из папиной библиотеки. Это позавчера было. Падре притих, корпя над ними, вестей из Госпиталя я пока не получал».
«Как он выглядит?»
«Сходи и сам полюбуйся».
«Он тебя ненавидит?»
«Не знаю. Но он возненавидел своего бога. Утратил в него веру и ищет новую. Не мешай ему, ладно? Если захочешь навестить, побудь тайным визитёром. Невидимым».
«И всё-таки — на кого он стал похож, Юлиус? Такое безобразное чудовище, что его в палате под охраной заперли?»
«Дорогой, Тьма вывернула его наизнанку. Он сходил туда, откуда не возвращаются — как раз об этом мне тут битый час втолковывал Эстуолд, что я один, мол, избранный, могу пропутешествовать в небытие и обратно. На самом деле может кто угодно, если создать условия соответствующие».
«Задача с подвохом. Чистеньким вернёшься только ты».
«Не факт…»
Иначе я бы уже прогулялся в никуда, любовь моя. Не баловства же ради я отправляю вместо себя святое пушечное мясо и протоколирую, какие дымящиеся отбивные на выходе получаются. Я почти уверен, что, когда настанет мой час, я вернусь. Но, увы, тоже изменённым.
«Ты пугаешь меня, Юлиус».
«Проведай Фронтенака, светоч мой. Коснись аккуратно выбеленных волос, поцелуй впалые щёки, ужаснись костям, обтянутым пергаментной кожей, и с большой осторожностью загляни под опущенные веки. Ты опасался довольно неаппетитной картины «мясо и кишки наружу». Но всё куда веселее. Изнанку ты найдешь на том месте, где у падре были зрачки. Прошу, не созерцай их долго. Три медсестры впали в транс, Аморес, когда обследовал его при поступлении, признался, что был загипнотизирован, сам не помнит чем (на свое счастье), очнулся только сутки спустя. На Бернара надели белую глазную повязку, но наедине с собой он её снимает».