«Что вы изучали, доктор? Вы не совсем обычны, — киллер приложил два холодящих пальца к голове, покрытой струпьями и мелкими открытыми язвочками. — Не отвлекайтесь, вы не умерли, я не ваш прекрасный ангел, боль снял укол морфина, в капельнице для вас жидкий сахар, подача кислорода в норме, вы находитесь в Неваде, обрели свободу на день всех святых, и нет, я не добрый, хватит, думайте о моем вопросе. Предмет вашего исследования».
«Линия крови. Узы родства. Семья».
«Тот урод, что измывался над вами, не умел, но хотел в семью? Вы должны были ему объяснить, помочь, научить?»
«Его в детстве морили голодом. Отчим измывался над ним, тоже запирал, один раз кинул вместо еды труп бродячей собаки. Он был очень болен. И я не мог его исцелить. Семья — пустой звук для одних, целый мир для других: мир, наполненный страхом, контролем и насилием».
«Аспекты радости и гармонии вы опускали, ясно».
«Что есть семья для тебя, мой ледяной спаситель?»
«Симон довезет вас, восемь миль осталось. Скоро вы у меня порыдаете от счастья, лежа в горячей ванне. Поправляйтесь».
Демон сошёл с автомобиля на полном ходу и рванул на восток, в Мэриленд, к следующей жертве. Он будет мотаться по сорока восьми штатам сутки, находя себе всё новую и новую работу. Лишь бы не возвращаться на Гавайи, где карбоновое солнце натянет ему красивые глаза на не менее красивую задницу. И лишь бы не попасть в большой Нью-Йорк, где у цыплёнка намечен грандиозный концерт. Он изо всех сил стремится пропустить это, стремится не думать. Но даже полумёртвые заложники тыкают его мордой в деликатную проблему.
Он пообещал Сент-Мэвори стать одной семьей. Пообещал свободно и беззаботно, зная, что Мэйв будет не его личной семьёй, а прекрасным экспериментом и дополнительным развлечением. Мануэлю он такое не скажет. Побоится?
Страх.
Контроль.
Насилие.
Если так, то у первого пункта уже можно поставить галочку.
========== 39. Необходимая жестокость, или кого-то наконец выбили из седла ==========
—— Часть 3 — Вероотступничество ——
Воришкой-хулиганом
Залез я в эту крепость.
Хотел набить карманы,
Проверив свою смелость.
В хоромах ни пылинки
И ни души злонравной.
И падают снежинки
Прям с потолка престранно.
Коринфские колонны,
Шелка, хрусталь и злато.
Обед на две персоны,
Но выбор небогатый:
Сырая мертвечина,
Да кровь разлита в кубки.
Какая чертовщина…
От рук и ног обрубки!
Я от испуга помер.
А, нет — оцепенел лишь.
Раздался голос скромный:
«Ты веришь в то, что видишь?»
Все жалобы забыты
На волосок от смерти:
Приют, нужда, бронхиты…
Но вышли ко мне — дети!
Два ангела красивых,
Не монстры-людоеды.
«Ты глуп, ведь внешность лжива,
И быть тебе обедом».
Ножами пригвождённый,
Украсил стол внезапно
И пялился влюбленно
В два алых рта развратных.
Мне хочется… чего-то.
Я под гипнозом, брежу.
Похож на идиота,
Стону, а меня режут.
… …
Истерзали нежно тело
На изнанке кожи.
Меня съели? Отымели?
Что-то третье? Боже…
С потолка летят снежинки,
Скатерть в тёмных пятнах.
В моем теле ни кровинки.
Я иду обратно.
— Что ты пишешь? — Вик скосил взгляд в мой блокнот.
— Ничего, — я скорее машинально, чем осознанно перевернул страницу на чистый разворот. Привык всё прятать. Привык не доверять. — Так… новые песенные наброски. Я сочиняю их постоянно. Это немного помогает. Справиться.
— Справиться с чем?
— С дисграфией, — Фабрис пришел на помощь. Ляпнул наобум, но какой же он хороший.
Я отдал ему блокнот и влез глубже в сидение, борясь с закладыванием ушей. Самолёт садится. А моя судьба ко мне приближается. Страшно. Ссыкотно.
Бронированное стекло, за которым я прятался в Бойсе, а затем в Париже, трещало, угрожая похоронить меня под обломками. Отдалённый шум и дыхание очень большого города надавили, заставляя разувериться в очередной раз в выбранной по жизни стезе. Все эти люди, их так много, а я маленький, тупой и бестолковый, и никому я не нужен, я не справлюсь, уверенные в себе музыканты, именитые группы, чужие нахальные фанаты, слэм, суматоха, счастливая истерика в партере, хаос на бэкстейдж, а я во всём этом дерьме сдохну от панической атаки. Не выдержу.
— У тебя коленки ходуном ходят, Ману, — шепнул Фабрис, наклоняясь к самому моему лицу.
— Ну так уйми их, — я резко, даже слишком резко потянул его нервные итальянские руки на себя. — Сожми крепко. Или оплеуху влепи. Или соври что-нибудь бодрящее. Делай что хочешь. Только успокой.
— Рэ Вильнёв был мотыльком, что подлетел к твоему огню вплотную и сжёг себе крылья. Он сгорел дотла. Тебе нечего бояться. Ты — чистое необузданное пламя. Я видел, как ты создал шедевр из ничего. Только что.
— Знаешь, это мой брат, а вовсе не я… — и я запнулся в озарении, — владеет. Пирокинезом…
Мы дети одного отца. Я зря полжизни считал себя недостойным и отстойным? Но пламя брателлы вырывается из кончиков его пальцев, изнуряющее и опустошительное, он забил на него болт и пользует ботанские штучки, то бишь свои мозги. А у меня… Мэйв сказал, что у меня огромное сердце. Правда, пылать буквально оно вряд ли станет, бред.
Ну, а если станет? Если этим пламенем мокрушника можно избить, подчинить, регулярно подзатыльники выписывать? И что если он его не потушит, сколько бы полярного льда на мою голову ни вывалил. Ну да, да! Он же будет целиться в голову! То есть опять не буквально, но… Все киллеры и снайперы так делают, правила и железная логика. Башка неуязвима: я достаточно тупой, школу бросил, и уж точно ни разу не гений, это моё спасение. Он думает, что я мелкий прилипала, не способный любить, и всё. Да пошел он нахер. За своей любилкой пусть смотрит.
— У тебя как будто душа опять появилась, в глазах квартиранты свет повключали. Ты принял колёса какие-то? — Дарин неподражаем. Злиться не могу, улыбаюсь и киваю.
— Слушай, не говори ни с кем, крошка-новичок, — опять вмешался Фабрис. — Под отелем будет навалом охраны, о времени нашего прибытия специально не объявлено, фантики скорее всего дежурить не будут — ну, кроме помоечных группиз, но эти больны неизлечимо. В сопровождении охраны мы прибудем из отеля в клуб, не лимузин, но тачка будет крутая.
— А почему не автобус? В туры обычно ездят на автобусах.
— Это кому технической начинки надо немерено, — ответил Виктор. — Аппаратуру через Атлантику таскать глупо, учитывая, что у нас нет какого-то специального шоу. Ребята из BM одолжат нам всю громоздкую технику, я договорился. На саундчек отведено завтра время до полудня. А Эмили потусит с нами вечер и ночь.
— Разве нам не нужно выспаться?
— Чувак, тебе сколько лет? — заржал Дарин. — Зависай, отрывайся, бери от жизни всё, а то как придурок шестидесятилетний рассуждаешь, с расстройством желудка и геморроем. Хочешь, реально колес каких-нибудь отсыплю? На любой вкус есть, разноцветные.
— Тише ты, — шикнул Виктор. — Нет у тебя ничего, Йевонде, не куплено. А что было куплено дома — то съедено или смыто в унитаз. Мы всё ещё в воздушной посудине, не прошли пограничный контроль и зверства с багажом, ты должен быть чист и невинен, как слеза младенца. И не высовывайся в аэропорте, не позорь меня. Ману?
— Ману, — голос срывался, но я приложил все усилия, чтоб казаться каменным.
— Это Нью-Йорк. Город городов. Яблоко Эдема или яблоко Содома, это уж как подфартит. Не разделяйся с группой, не западай на красиво разодетых девочек и не привлеки внимание какого-нибудь нового Рэ Вильнёва. Извини. Сказать это было необходимо. Апартаменты у нас дюплекс, спишь с Фаби, половину нашего отеля занимают тоже музыканты, но намного менее чистоплотные, чем мы. Будет травка, другое курево, другое ядерное кружево и приглашения куда-то сходить без нас с заманчивыми бесплатными пропусками и флаерами. Не ведись.
— Я же буду спать с Фаби, на кой хрен мне какие-то приглашения по злачным местам?
Теперь заржали все трое. Но у Виктора залегли морщинки обеспокоенности вокруг глаз.