Мобильник пищал и возмущался дальше, не знаю о чём. Я был занят — стоял в тринадцати концентрических кругах из лохмотьев восставшей Тьмы. По центру лежали мальчики. Я говорил яростно и неразборчиво, глотая слова вместо воздуха, а Мать слушала и не перебивала. Когда я закончил говорить, то устал так, что колени подогнулись, и я упал. Зато у меня в распоряжении было уже не три трупа, а три с переменным успехом дышащих тела для срочной реанимации. Я вызвал медиков, нескладного маленького блондина, не дожидаясь носилок, сам перенёс и переложил в карету «неотложки». У него по-прежнему, даже после воскрешения, отсутствовали гениталии, но я не мог выносить их вида и тем более не мог притронуться к ним, к отрезанным, и положил между ног паренька его гитару.
Месть, возмездие, наказание — всё в мозгу горело и переливалось огнями наивысшей меры. Но я и пальцем не трону этот злобный кусок дерьма, слишком просто, слишком легко он отделается, он не раскается, он не поймёт, за что я его распинаю или растягиваю на прокрустовом ложе. И поступить с ним, как с Ирвином, я тоже не могу. Око за око, а зуб за зуб — принцип отмщения Господень, а мы от него отреклись, мы горделивые повстанцы, мы…
— Энджи?
— О, да, лёд взлетел и воспламенился, раз зовёшь по имени. Какой жутенький аттракцион мне приготовить? Монстр ты мой разгорячённый.
— Кинотеатр в голове. Лента на тридцать лет вперёд. Он будет ею одержим, бесконечно прокручиваемой в голове, его запрут в психушке за формальное безумие, хотя фактически он не свихнется. Пусть каждый день смотрит от зари до зари. Ослепнет, не ослепнет, а под закрытыми веками останется это драматическое действо: его сын-гомосексуал, что год за годом живёт своей жизнью с двумя парнями. А по ночам ублюдок пусть видит то, что фильм ему не показывает днём. В таких деталях, что невооруженным оком обычно не поймать. Пусть наблюдает минеты и соитие из ракурса внутри тела своего сына, пусть не пропустит ни единой фрикции… словно члены по очереди тыкаются прямиком в его целые или выколотые глазницы.
— Ты восхитительный, Ди. И что тебя побудило фантазировать?
Я прирос к бетону перед гаражом, к открытому багажнику. Органы бережно унесены медиками в контейнерах с сухим льдом, но зачем гнаться за физикой реальности, если это движущимися пятнами на моей сетчатке застряло, маячит. Аккуратный розоватый пенис, сильно покромсанный и чёрный от крови у основания, два совсем маленьких яичка с пушком на мошонке, полураздавленные, всё непримечательное, немного детское по размерам и… проклятье, проклятье, проклятье!
Голос в телефоне продолжал меня вкрадчиво пытать. Мягкий, сладкий, участливый голос.
— У него такие же, не правда ли? Бугорки вен, продольная бороздка на головке. И волоски того же цвета, бледно-жёлтые. И ты словно пережил его кастрацию. По своей вине. И его словно искалечил отец. Или мать. Или ты? Или не важно? Кто-то мучает его, потому что боится полюбить. Не способен полюбить нормально, как человек, не как инкуб и орудие извращённого бога. У него нет выбора с близнецами, тут без совпадений. Он робко признался. И тут же получил по яйцам. Тебе больно? Больно? Обязательно перезвони мне, сволочь, и скажи, когда тебе, во имя дьявола, станет наконец дико, раздирающе, невыносимо больно!
Ангел не бросил на этом трубку, но это было хуже, чем если бы бросил — он в неё рыдал.
Мне незачем перезванивать, мне нечего говорить. Боль пришла, она тут. И всегда, если к нам приходит боль — она приходит к нему одному, к Ангелу. А я убийца боли, её главный враг, бессменный пожиратель. Это мой закон. Разве можно его нарушить?
В ответ, сочиненный будто назло и вопреки природе Тьмы, а может, по её наущению, попустительству и забавы ради… в моём паху, крайне неприятно отреагировавшем на истязания, реконструированные по ходу расследования — родилось сомнение. И поползло вверх. К месту, где, по идее, у меня должно биться сердце.
========== 40. Ключи и замки, или братец слишком много болтает ==========
—— Часть 3 — Вероотступничество ——
Пуп планеты, названный когда-то Новым Амстердамом, мало впечатлил: встретил однообразно серым пейзажем высоток (это на подлёте) и проливным дождём (а это уже выгружаясь уставшим багажом по телескопическому трапу). Аэропорт давил, глазеть по сторонам не хотелось, нескончаемые потоки людей наводили на разные экстремальные и бессовестные мысли. Например, что если половина этих двуногих пропадёт, никто и не заметит, ведь их несколько миллиардов, а нас, оборотней, всего лишь три с половиной тысячи осталось. Ровно никакого любопытства или восторга я не проявил и тогда, когда мы погрузились в три такси, два легковых и фургончик — техники и багаж поехали отдельно. Виктор сел впереди рядом с водителем-индусом и погрузился с ним в увлекательный разговор. О чём конкретно, я не слушал, да и прозрачная перегородка мешала. Дарин, выбравший на заднем сиденье самое неудобное место по центру, ловко и непринуждённо прижался ко мне, бедром и плечом, чем привёл оставшегося не при делах Фабриса в натуральное замешательство.
— Ты по шее давно не получал, Йевонде? — спросил гитарист, когда Дарин ещё руки на меня пристроил. — Ну подожди, вот мы доедем…
— Всё нормально, — я подался вперёд, позволив Дарину чуть повернуть меня и обнять спину. — Я замёрз, и волосы намокли. — А поскольку Фабрис продолжал возмущённо пыхтеть, пришлось добавить: — Я ему доверяю. Собственно, я доверяю каждому из вас троих. Не ревнуй, носатый, ага?
Фабрис поворчал в мутное окно. Ливень усиливался, трасса и проносящиеся мимо авто казались набором размазанных пятен в шлейфе белых и красных огней. У водителя играла дурацкая ориентальная музыка, но не очень громко — тут перегородка скорее плюс.
— Нам далеко ехать, гостиница чёрт-те где, — по тону было ясно, что Дарин предлагает дальше ехать с комфортом, полулежа на его груди. Я не отказался и прикорнул. Заодно поржал с обделённой гримасы Фаби. — Расскажи о себе что-нибудь, мы ничего не знаем. Где ты живёшь, например?
— В Гонолулу. Только не надо про рай для серфингистов, умоляю. Я даже на доске ни разу не стоял, а в океане купался от силы раз. Но не подумайте чего… просто я там недавно, — я напрягся, соображая. Врать до смерти не хотелось, а бесконечно помалкивать о настоящей родине уже подташнивало. Или это меня в авто укачало? Между тем мой невидимый демон-хранитель подкинул в голову идею-выручалочку. — Слушайте, вы мне сильно нравитесь, но я не могу сказать, откуда я по-настоящему родом. Это… это из-за программы по защите свидетелей. Мать вызовут давать показания по одному серьёзному делу, и до начала суда её переселили. Меня с братом, соответственно, тоже. Поэтому мы так далеко от материка. Причём нас отослали и от мамки, разделили, чтоб мы точно находились в безопасности, это было её особое пожелание.
— Так где же ты живешь, таинственный бамбино? — Дарин с неожиданной мягкостью поцеловал меня в шевелюру, но сразу смекнул, что это было слишком, и дурашливо оперся подбородком на мою макушку.
— У отца… моей девушки, — сказал и оробел, представив, как это звучит со стороны. И поспешил разбавить правду всякой человеческой несусветицей: — У него грех не пожить! Он богатый старый хрен, если вы понимаете, о чём я. Огромный дом-поместье, парк, бассейн, скульптуры, картины, холопы… Вам это интересно?
— Да! — Фабрис. Очнулся. — Я во дворцах никогда не жил. И теряюсь в догадках, как там не заблудиться, а ещё, знаешь, какие-то порядки соблюдать надо, наверное, заведённый регламент, этикет…
— О да, этикет есть, — я встрепенулся. — Но только за столом, когда ужинаешь с хозяевами. В целом там очень круто и роскошно. Все спальни на последнем этаже, на четвёртом, там же гардеробные, для уюта и чтоб не мешал никто какой-то рабочей деятельностью. И если соседи занимаются сексом… ну вы представили, стены хорошие, и слышно что-либо, только если дверь за собой закрыть нормально забыли или даже иногда в спешке оставили нараспашку. От конфузов спасают горничные, им не привыкать. То есть мне не надо ничего делать с этим. Хотя уборку лучше самому, не хочу, чтоб в моих вещах копались.