Киллер, доживу ли я до момента, когда ты оценишь мою отчаянную преданность? Диктует её не страх попасться и не океаны твоего презрения, что затем выльются мне за шиворот.
— Я люблю одного опасного извращенца. Я обещал, себе пообещал — ему не изменять. Я… уже нарушил обещание. Нечаянно. Господи, как глупо и жалко звучит. Эмили, я не могу изменить ему опять, мне и так кажется, что я потерял его и второго шанса он не подарит. Он никому его не дарит.
— Он особенный? — она капризно надула губки. Руку мою не отводила со своего горячего места. — А ты не говори. И тебя не сдадут, стукачей нет. Как он узнает-то.
— Если бы кто-то составил рейтинг негодяев планеты, реальных и выдуманных, он бы его возглавил, оставив далеко позади Гитлера, Торквемаду и прочих мисс Гнусен. Мне не до шуток, он сам сатана, — и ведь красиво же звучит, эпично. И ни за что не догадаться, что я буквально.
Эмили задумалась. Заодно повела мою руку вверх и погладила себя между грудями.
— У него губа не дура, — изрекла она наконец. — Ты пригласил его на наше выступление?
— Он бы всё равно отказался. Ты не обижаешься? Оденешься? Я увидел достаточно: ты Афродита, рожденная Зевсом от Тори Эймос в оргии с Ministry, но в корсете — лучше.
— А ты бы меня… — вопросительно приложенный к уголку её рта мизинец означал не просто мимолетный секс, а изнурительный трах-марафон без перерыва на сон и еду. И чем я, интересно, заслужил столько внимания?
— Да. Обязательно. Через четыре года, когда мне выдадут водительские права. Или позже — чтоб наверняка. А выпивать с тобой в баре мне ещё полжизни нельзя, — я бесстрашно улыбнулся, поймав новую волну паники в её светло-серых глазах. Нечаянная педофилия — меньшая из твоих проблем, Эмили. — Всё, соберись, ну же. Поезжай за смычком и струнами, пару бутылочек вина мы с тобой осилим, закуску на Виктора повесь. И энергетик не забудь, спать категорически некогда, а я далеко не свежий огурчик. Правда, если коробку пончиков в довесок захватишь — я готов бессовестно терроризировать итальянцев, репетируя громко, задорно и в чём мать родила.
*
Жертвы и преступники на сегодня кончились, самый закоренелый из них успешно меня распял и колесовал, сбегать больше нет смысла, хотя в доме я находиться пока не желаю. Почтил землю Гонолулу телом и волосами, утомлённо свалившись в папином розарии. Туда Жерар принес мне ужин на двух подносах, и на третьем — записку от Мори, лаконичнее некуда: «58». Знает, старый лис-прохиндей, что в век цифровых технологий я предпочитаю получать бумажные донесения вместо SMS и электронных писем, и сам не пойму, это старомодность или очередной градус вверх по шкале высокомерия.
В пятьдесят восьмой палате Аморес содержит епископа. Который может подождать и до утра, не развалится. Но мне любопытно. Пальцами я по-быстрому влез в ароматное жареное мясо, носом — в сладкий ягодный соус, на чистой стороне записки похвалил повара² и понёс своё полусонное тело в Госпиталь.
Беседы — это не мой профиль. Расследовал окончательную метаморфозу, втихую сканируя тело и мозг, чертыхнулся и только потом разбудил «пациента». Обманутая Мать то ли мстила, то ли подсовывала мне новую шараду: Фронтенак по Её милости обрел зрение Владыки, а заодно — боль, недопонимание и скрытый, но стремительно развивающийся психоз. Говорил он сбивчиво и так, будто озвучивал с середины внутренний диалог с самим собой, меня он едва замечал. Забывал, терял из виду и снова ловил блуждающими очами.
— Вещи… выглядят наизнанку. Причём так, что их можно несколько раз вывернуть. У каждой изнанки — новая изнанка. Из неё новая, с погружением в выставленную напоказ суть, из которой всё выпало, высыпалось — как мелочь из кошелька. Люди… и того хуже. Они сочатся серой и пурпурной грязью и дурно пахнут. Мне страшно подумать, что клейкая субстанция из их кожных пор — миазмы самой жизни, знак того, что они дышат, испаряют влагу, их непрерывный метаболизм и обмен частицами с окружающей средой. Это не единственное, конечно, что из них вываливается, но я стараюсь не смотреть пристально. Под определённым углом… мне видны внутренние органы. Объёмная модель не человека, но механизма, наполненность шевелящимися деталями, мягкими скользкими шестерёнками, я внутри них и одновременно снаружи. Работа трёхслойного сердца, в лёгких сжатие и раздутие каждой альвеолы, сокращения плевры, они как на ладони. Самое ужасное — что я глазами всё это могу потрогать. Ощутить вернее и лучше, чем если разрезать и вынуть. Я влезаю в тела по-настоящему. Не прикоснувшись. И внутренности тоже страшно воняют, запахи, запахи… поэтому я не спускаюсь в брюхо, к желудку и кишкам. Сущая казнь, ад после смерти сразу без Страшного Суда, и не важно, что меня уверяют, мол, я ещё не умер. Умер ещё как. С того света не возвращаются, — падре оборвал монолог, закашлявшись. Повертел головой из стороны в сторону, как слепой: готов поклясться, доли секунды он опять меня не узнавал. Я предложил ему стакан остывшего молока, оставленный дежурной медсестрой, и разгладил морщинку на одеяле в расчёте, что он заинтересуется и поймает мою руку. И епископ поймал, взялся очень цепко. — Ты. Ты меня убил, злой дух. Я не таю обиды. Только ты и твой брат пахнете приятно. Ангел чистый и цельный, как слиток золота, его поры закрыты, то есть они лишь нарисованы, нет их. Его тело источает мягкий неяркий свет, и я им… питался, да, питался, во время его короткого визита. Он был самым мягким и вкусным свежим хлебом в моей жизни. Ничего вкуснее я не едал, даже в юности как-то раз, после девяноста дней поста и ещё тридцати дней сверх в качестве наказания. Я ел и давился, стараясь есть побыстрее, и слюна переполняла рот, просто безумие какое-то. Когда Ангел на прощание подавал мне руку, я не пожал, а поцеловал её, и меня затошнило от очевидного переедания, передозировка вкуса, всех чувств, возбуждающих и опьяняющих, греховных и недопустимых. Я покивал себе, мол, конечно, это грех — и поцеловал вторую руку. Я впервые его видел настоящим. С трудом признал. У него не было глаз, там вместо… там было молодое бело-голубое солнце, взорвавшееся, но не погибшее. Время остановилось очень хитро, в точке отделения разросшейся оболочки от лучистого ядра, солнце бесконечно окутано взрывом, не разлетаясь, не разваливаясь на куски, сохраняя самоё себя вблизи… энергию, свет и теплоту. И в эпицентре взрыва пылало что-то тяжелее ядра, ярче яркого. Я испытал взлёт и падение на него, необоримое желание прикасаться, обнимать, жечься и сгорать. И пылать так вечно. Я плакал, мой скелет плакал пеплом на обугленных костях, продолжая чувствовать жизнь, биение сожжённого сердца, токи давно выкипевшей крови. Быть может, это и есть ад?
— Нет. Ты ненадолго угодил в зону притяжения углеродной сверхновой — бессмертной звезды, единственной в своём роде, поселённой внутри плоти, а не на просторах космоса. Её питают два драгоценных камня, которые… — я выстукивал костяшками пальцев по одеялу, монотонный шорох успокаивал Фронтенака, — да знаешь ты, что это не сапфиры. И рядом не валялись. Что-нибудь ещё увидел? Ты не проник под его кожу, падре.
— Потому что у него нет кожи. Органы, кости, человеческий мозг — всё имитация, сделанная из… — епископ вздохнул, как пленник, уставший давать показания на допросе. — У вещества нет названия. Гладкое и монолитное, ковкое и пластичное, оно может принять любую форму и в ней застыть, искусно разукрашенная телесная обманка, не отличить от простого смертного. Ангел ближе не подпускал: я лишь нащупал знакомые анатомические контуры, потом меня вежливо оттолкнули.
— А в мою кожу влезешь?
— Какую кожу? Ты из того же безымянного теста слеплен. Твой запах идентичен. Но ты не излучаешь совсем ничего. Я смотрю на тебя, а вижу разрыв и разлом. Посреди комнаты образуется область пустоты, непроницаемой. Она втягивает в себя воздух и остальное, что окружило тебя, забирает чуть-чуть, а затем выбрасывает обратно, изменённым самую малость, она покрывает тебя защитным слоем, выступая на миллиметры за предел твоей оболочки, но её притяжение прогибает и искривляет всё, к чему ты ни прикоснешься — незаметно для других, но заметно для меня. До чего странно и не по себе становится: ты обращаешься ко мне, пустота разговаривает! Есть голос, но нет рта и остального.