— Ты ложись, пожалуйста, спи. А я потренируюсь ещё, отработаю финальную партию в ускоренном темпе. Гитары окружат меня агрессивной стеной звука, надо бы их перекричать, чтоб и зрителям немного скрипки досталось, — я спрятал багровые пальцы, онемевшие от непрерывной игры часа эдак полтора назад, и начал вспоминать, не завалялась ли нечаянно у кого-нибудь в нашей безбашенной итальянской команде пара напёрстков.
*
Пока я спал, Тьма одевалась молодой женщиной в траурном одеянии, представлялась ведуньей и крёстной феей, смеялась моему удивлению, предлагала в дар мышей, жаб и большую тыкву. Я был её несчастной замарашкой Золушкой, я почему-то не попал на собственный бал дебютанток, однако я был одновременно и принцем. Или принцем был Ангел — в проклятом придворном гриме и напудренном парике было сложно отличить. В жизни не видел более странного и пронизанного символизмом сна. Крёстная одела меня в платье от-кутюр, сшитое из капустных листьев, и в шляпку из большого баклажана, а на ноги приладила алмазные диски для работы по металлу — похоже, мой отец был кузнецом. Для того чтобы волшебство подействовало, крёстная перерезала глотки моим названным сёстрам, окропила моё тело и волосы их кровью, однако алмазы под пятками продолжали колоться неимоверно. Я сказал Матушке об этом, Тьма понимающе выгнула бровь и позвала мою мачеху, заставив приобщиться к средневековому фут-фетишизму — то есть лизать мои ступни. Несчастная порезала язык о выступающие края дисков, но это, как ни странно, не помогло превратить их в туфли — кажется, фея-крёстная между делом попросту устроила себе отдых и насладилась её болезненными стонами, после чего, довольная, завершила превращение сама — и на ноги мне наделись алмазные полуботинки, как раз для осенней городской грязи. Я вскочил на подножку кареты, не ощущая себя ни знатной дамой, ни хотя бы девушкой, да так и поехал, рядом с кучером в зеленоватой ливрее. Что происходило дальше — одному богу Гипнозу известно.
Пока я спал, кто-то несколько раз стягивал с меня одеяло, целовал, крал одеяло и приносил другое — прямиком из стирки, хрустевшее от свежести. Сменил на мне четыре одеяла, в пятое пытался тщательно завернуть, но не преуспел, так как я лежал на самом краю постели и сдвинуть меня — означало поплатиться жизнью. Мне и без того хотелось этого шутника убить, завернув в пододеяльник и аккуратно задушив, но я не мог проснуться, не теряя ощущения присутствия чужака в комнате.
Пока я спал, Луна трижды стучалась в окно, окно открывалось, и она вплывала, кружила по комнате, опускалась сбоку на кровать — одеяло натягивалось под круглой тяжестью — и что-то шептала. Она могла мне помешать видеть полубезумные сны своим тусклым светом, но благоразумно поворачивалась тёмной стороной, и я продолжал спать, перебирая под пальцами щербатость её кратеров.
Пока я спал, ночь вовсю неистовствовала. А в уголки моего сознания понемногу стекались здравые бодрствующие мысли, твердившие в унисон, что мне ни в коем случае нельзя больше вот так спать по ночам. И что именно поэтому я до сих пор брал ночные дежурства, приходил с восходом, передавал Хайер-билдинг брату и потом устраивался на отдых в тщательно зашторенной спальне.
Пока ты спишь, мир может трижды перевернуться, сломать себе позвоночник и больше не встать. Проснись!
Это прозвучало за пределами моей головы, не от луны и не от крёстной феи, голосом напуганного ребёнка. Детей я не любил — кроме племянников, конечно — но решил, стоит внять. Нужно проснуться… как-то проснуться.
Ущипнуть себя или изобрести новый способ пробуждения я не мог. Изнутри сна моя комната была так же доступна для восприятия, как и наяву, я мог поговорить сам с собой, убедить в чём угодно — но не увести. Раздираемый противоречивыми предчувствиями, я не нашёл ничего лучше, кроме как уложить себя опять спать. Кошмар не может длиться вечно. На исходе ночи я так или иначе проснусь.
И пока я спал, досматривая десятый или одиннадцатый сон, пришёл отец, пришёл незримым и надел на меня наушники. Включил на высокой громкости. Неподготовленные уши, впрочем, не обожгло: музыка обрушилась океанской волной, в которой хотелось тонуть, а не уплывать, спасаясь бегством. Это наконец-то походило на явь, песня разбудила меня, хвала седьмому солнцу ада. Песня была новой, но я хорошо знал этот брутальный голос: любимый папин вокалист, он приятно чеканил слова, выдавая природную дерзость и разнузданность. Голос, обладателя которого легко представить раздетым догола и поющим без стеснения перед миллионом шокированно присевших зрителей. Голос с вызовом спрашивал, видят ли ангелы сны, посещают ли демонов ожившие образы Тьмы. Он провозглашал морфин, героин, кокаин и амфетамин божеством, единым во множестве обличий — богом в веществах, что ультимативно брали сознание под свой контроль, подчиняли и постепенно изменяли его, заставляя также меняться восприятие времени и пространства. И если мы живы, дышим и здравствуем лишь по свидетельству медленно и натужно работающего мозга — этот бог, в таблетках, ложках и шприцах, действительно менял наше пространство и время.
Песня закончилась и пошла на повтор. Много раз. Много, я не считал. Слушая заново сладостное грубоватое нашёптывание об испытании жестоким блаженством, облачённым в кожу, я всё отчётливее понимал, что он прав. Выпадал в состояние, близкое к архимедову «эврика», из мира чувственных образов в мир числовых абстракций. Если рассчитать и принять правильную дозу стимуляторов — можно отправиться на другой край земли. Или галактики. Или попасть в ад, даже не будучи дьяволом по праву рождения, а простым земным зевакой. Потому что ад — угол, плоскость и ячейка в тессеракте пространства, пусть и спрятанный в «астральный» карман. Можно побывать в любом уголке вселенной, преодолев, а затем победоносно наплевав на пресловутый барьер скорости света, оставив фотоны плестись далеко позади… если математически точно вывести координаты места. Можно не знать, как выглядит конечный пункт назначения. Можно не угадать эпоху. Можно застрять в толще камня, грунта, льда или раскалённой звёздной плазмы, ошибившись на тысячные доли секунды и промахнувшись с положением планеты и её звезды в космосе. Но застрять, переместившись вместе с телом. Потому что мозг — поверит.
Голос пел не об одних лишь преимуществах дара, обретаемого с коварным богом-наркотиком: он настойчиво предупреждал о гибели, растущей и корчащейся в крови новообращённого прожорливым червём, рассказывал о нескончаемом терроре для одних, обречённых, и райском наслаждении для других, чудом спасшихся. Но я уже не обращал внимания — рылся на полках виртуальной модели нашего особняка, разыскивая в каталоге стимуляторов подходящую заначку. Папа сидел сбоку улыбающимся изваянием с кожей из голубоватого мрамора, поглаживал моё лицо, лоб, закрытые глаза и щёки. Я тихо и скрытно любил его тощую шестипалую руку, за два средних или за два безымянных пальца, не важно: в аду их называли иначе. Такая же левая рука украшала его братьев, дедушку Асмодея I и Люцифера. Шестой перст, самый длинный, демонам подарила Тьма, но правой руки эта метаморфоза не коснулась — правда, я не уверен насчёт Владыки. Мне тоже хотелось иметь шесть пальцев, на любой руке, но какая же это глупость, если я, скорее всего… и есть Тьма.