Я потоптался вокруг абсурдности своего желания и вернулся к полкам с веществами. Найти подходящую формулу не составило труда. Если взять немного мескалина, растереть с цейлонским коричником, капнуть MDA⁵, нанести себе глубокую рану и затем влить полученную смесь во все обнажившиеся слои тканей, в разорванные сосуды, в реагирующую с агрессивным кислородом кровь…
От расчётов мимолетно отвлекла боль — отец рассёк мне горло маленьким тонким ножом, похожим на хирургический. Края раны защипало, но лишь намёком: за считанные секунды они стягивались, а кровь сворачивалась. Из-за сильнейшей регенерации наркотики не успеют войти и остаться погостить. Папа разрезал меня снова, там же и глубже, погрузив лезвие до основания и провернув его несколько раз, расширяя рану. Запах корицы и химической сладости мощно ударил в нос, всеобъемлющий и всем овладевающий, быстро застилающий вкус, слух и перебивающий музыку. Глаза я не открывал, картинку экстренно запущенного, а затем останавливающегося сердцебиения мне подсовывали извне — в кислотно ярких тонах, транслируемую в радиодиапазоне. Некстати ворвалась несуразная мысль, что это сеанс экспериментальной психотерапии. Вот только разве я жаловался на проблемы с головой? Жаловался хоть раз хоть на что-то? Зачем отец вовлёк меня в новую тайную игру? Я точно всё это заказывал?
Нет ответов. Переправа. Ни тряски обгоняемого времени, ни вспышек обгоняемого света. Темнота всецело окутывала зрение, я похлопал для верности ресницами, проверяя, что не разучился видеть. Глаза не ослепли, но смотреть ими было не на что. Кромешность будущего словно подчеркивала и обводила в рамочку аксиому о его неопределённости. Я не стоял, не падал — ни тверди земной, ни небес, я быстро потерял пространственное ощущение верха и низа, но кровь, по крайней мере, не приливала к голове, а волосы не вставали торчком и не извивались змеями. И если гравитация исчезла, потому что исчезли все тела, создающие эффект массы и притяжения, то я являлся центром тяжести, центром в пустоте, единственным, что эту массу имело, я притягивал самоё себя? Равномерно по всему телу. Но ближе к грудной клетке я ощутил сжатие и разогрев.
Свет всё-таки забрезжил, в мрачном прогнозе я, возможно, ошибся. Прибыл слишком рано. А будущему требовалось дополнительное время, чтобы аккумулировать энергию и догнать меня. Меня шатнуло — земля вернулась под ноги, остановилась, а затем снова резко тронулась, как опаздывающий поезд. Я взмахнул руками, теряя равновесие, но позади уже выросло дерево, и я оперся на его толстый потрескавшийся ствол. Знакомый незнакомый сад — без сомнений, вон те высоченные кусты чёрных роз принадлежат отцу. Значит, путь во времени пройден огромный, но перемещение в пространстве ничтожное, почти нулевое. Я огляделся не спеша, стараясь скользить по земле ещё мягче обычного и не втоптать ногами чужака ни одной лишней травинки.
Вот только травы не было. Голая серая земля, мёртвые деревья, чьи изломанные ветви-руки обращались к небу в немом крике или мольбе, и особняк… которого тоже не было. Ни единого камушка, ни намёка на старые развалины, на следы фундамента — ровным счётом ничего. Огромная яма, до краёв заполненная вязкой коричневатой жижей, и по берегам её — розовые кусты, без цветов и листьев, лишь стебли и длинные-предлинные шипы.
Я заставил себя не задаваться глупым вопросом, куда всё подевалось. Посмотреть шире.
Город стоял, чуть восточнее. Призрак Гонолулу в дымящихся заводских трубах и остроконечных башнях небоскрёбов. Но самого высокого из них, окутанного облаками, я не приметил. И содрогнулся от прилива непонятного жара. Посмотрел ещё шире. И ещё.
Океан исчез. Высох. Примерно в километре от бывшей береговой линии по его дну, засыпанному грязной солью и старыми рыбьими остовами, бродили какие-то двуногие создания в лохмотьях, группками по двое-трое. Они напоминали людей, но спустя мгновение один из них прошёл метаморфозу, обратившись в косматого волка, и напал на более слабых сородичей. Он озверел от голода и лишений, я еле нащупал в нём крохи человеческого разума. За пару минут всё было кончено, на останки морской фауны легли свежие, сухопутные. Жар в груди и кончиках моих пальцев усиливался, становясь едва выносимым.
Я прекратил шарить по удалённым участкам вокруг островов и вернулся к зловонной яме, где когда-то стоял отцовский особняк.
— Весь вопрос заключается в коварном «когда», не так ли? — нежно промурлыкал некто, материализовываясь сбоку и кладя огромную руку мне на плечо. — Как давно дом разрушен, домочадцы убиты или изгнаны, а имущество пущено по ветру.
— Дэз, — я хотел бы сам себе соврать, но посреди страшного запустения и гибели всего, что было мне дорого, я дрогнул в третий раз. От радости увидеть его лицо, знакомое прекрасное лицо, врага-друга, друга-соперника. И дрожал от чего-то ещё, что потихоньку разрывало, кипятило и сжигало мне грудную клетку. Что это? Что оно такое? Я помню, как под проклятьем меня жгло солнце, и вечернее, и полуденное, я помнил, как горел, как спекалась кожа, но то было другое — кара, простая и понятная.
— Поздравляю, ты не далее как прямо сейчас научился ощущать боль. Но это ценное приобретение абсолютно не пригодится тебе и будет выброшено на помойку, если ты не выяснишь…
— Кто это натворил, а главное — когда?
— Нет, не угадал, пупсик. Я жестоко пошутил. Не важно, что ты сделал — упс, я проговорился — и не важно, как давно. Фишка будущего в том, что оно, в отличие от прошлого и настоящего, имеет богатство вариантов собственного воплощения. Как несколько радиоактивных изотопов одного химического элемента, они разные и по-разному нестабильные — кто-то крепче, а кто-то уже развалился карточным домиком — но все они носят одно имя. У них неодинаковые шансы сбыться: ежесекундно в своём настоящем ты влияешь на ход времени и путь развития событий. Ты попал в один из вероятных рукавов. Ты попал именно в этот, потому что стратегически в него идёшь, отрицая вещи, которые тебе дороги. И потеряв одну, ты потеряешь их все. Потому что отрицаешь ключевую.
— Любовь? — я угрюмо изучил его потрепанный облик. Только крылья с тускло-красными, давно не чищенными перьями напоминали о его славном происхождении. В остальном он казался оборванцем, просящим милостыню, ещё хуже тех несчастных в чаше вымершего океана. — Я люблю только брата.
— А ещё стрелять, метать ножи, пытать инсайдеров, получать удовольствие от секса, от вкуса замороженной крови, от вкуса свежей крови — и папины пальцы. Как минимум левую длань, которой он дары отнимает. Брось. Не надоело лгать? Тебе достанет чувственности, тонкого стиля, фантазии и чёрного юмора — при отсутствии так называемых базовых эмоций. Матушка так хитро тебя смастерила, ограничив твоё «не могу» твоим «могу», дико, запутанно, не от мира сего, сам чёрт не разберётся, ногу сломит. И чёрт действительно не разобрался. Но. Я. Не. Чёрт.
Серафим приблизился, положив и на второе моё плечо руку.
— У меня, знаешь ли, вечность была в запасе… чтобы раскусить яблоко эдема и распробовать яблоко содома. Ты любишь, ты подставляешься, но ты от этого не глупеешь и не бываешь слаб. Открывающиеся бреши не превращаются в твои уязвимости, и ударивший в них рискует остаться без кулака. И без головы. В этом твоё кардинальное отличие от нас всех. И демоничный отец, и Матушка, что была в начале начал и останется в финале финалов, задумывали тебя совершенным орудием — и ты родился таковым, и ни на йоту они не ошиблись. Я, признаться, грешил на тебя тогда, за эпоху до случившихся бед, обвинял в мелочности, в отхождении от прямой миссии, в невежестве, в ненадёжности как Хранителя. И я дал маху. Ты погубил всё не от слабости или по незнанию. Ты погубил именно силой, ты воплотил себя оружием, ты сразил и уничтожил — всё подчистую. Ты был слишком, слишком сосредоточен на миссии, ты был абсолютно одержим Тьмой. И никто тебе не помешал, не остановил — просто не нашлось такой силы… вовремя. А я дурак набитый. Хотел направить и помочь, а потом — спасти остатки выживших, но не успел. Ты точен и молниеносен.