— Заткнись, мне неинтересно. И что я сделал — тоже знать не хочу. Как всё вернуть? То есть как не допустить? ELSSAD, оборотни, папа… Ангел, в конце концов! Мне нужно всё это, понятно? Говори, как не позволить этому паршивому будущему наступить.
— Я не могу открыть тебе слишком многое.
— Имена.
— Особенно их!
— Тогда на кой хрен ты мне сдался? Уйди.
— Детка, не торопи оракула. Ладно, ладно, не детка. Демон… — тёплый волнующий шёпот врезался в макушку, потом в шею. Показалось, во мне что-то взорвалось, засыпав полмира осколками. Это было, хм… больно? — Демон, ты плачешь. Боже… Ты умеешь.
— Научился, — огрызнулся, пропустив через грудную клетку очередную мучительную вспышку жара. — С такими рукожопыми врагами и союзниками научишься делать вещи и похуже. Говори!
— Кое в чём среди расчётов ты ошибся. Непозволительная роскошь для обывателя — путешествовать быстрее света и рвать ткань Мироздания, обгоняя ход времени. Многие могут наширяться наркотой, смешав в требуемой дозе, но лишь избранный негодяй отправится не просто в кислотный трип, а далеко за орбиты всех известных комет, трижды обогнув центр галактики и вернувшись на родную планету. Ты не можешь не обогнать время, пролетев чудовищное расстояние за ничтожно малый срок, потому что с преодолением световой скорости это происходит автоматически — время шагает со светом в ногу. Так было — так будет. К сожалению, временной разрыв образовывается с двух концов оси. Это значит, что нарушение проявилось и в прошлом, изменив его случайным образом. Однако когда речь о тебе, ничего не случайно. Изменился не просто какой-то там фрагмент прошлого — под раздачу попал самый первый день новорождённой вселенной. Злобное нечто поднялось из глубин, давно канувших в небытие, и сама история с начала отсчёта времени переписана. Появился ещё один, такой как я. Но он не я. Он старше меня. И он не глупый добряк.
— Ты не глупый. Просто зачем-то прикидываешься, — я смягчился, позволив серафиму и дальше приставать к моей шее. — И тянешь время, о котором столько распинаешься. Ты до сих пор не ответил на вопрос, как всё исправить.
— Помутнение чистоты первого дня творения изменило твоё настоящее, но очень коварно, исподволь. Ты не продавался Бафомету по дурацкому поводу, ты более импульсивен, ты похож на настоящего подростка, коим ты и должен быть по юности лет, ты… посетил тот злополучный концерт в Нью-Йорке и довольно быстро ответил Мануэлю взаимностью. И над вашим домом нависла угроза. И над твоим братом. И лично над Ману, — сераф вздохнул и обнял меня под рёбрами. — Ты отведёшь её ценой жизни. Ты поддашься шантажу, в новой версии реальности любовь сделает тебя слабым, а разум — проницаемым для сетей обмана, которые плетёт тот, другой. Но твоя гибель будет равносильна твоему падению — обрушению одного из столпов, что поддерживают в мироздании баланс. Погоди срываться с места! Это и есть ловушка, в которую тебя заманивают. Ты вернёшься в грёбаное, опасное, видоизменённое и крайне токсичное прошлое, похожее на топкое болото, и ты увязнешь в нём, потому что сделаешь именно то, что негодяй от тебя ждёт! Ты не допустишь ни слабости, ни решений под действием спонтанного импульса, ты не станешь двойным предателем, ты хладнокровно убьешь — и Мануэля, и живущую в прошлом версию себя. И вот с этой точки невозврата и начнётся настоящее разрушение, которое приведёт тебя к горам выпаренной океанической соли и мёртвым розовым кустам с метровыми шипами.
— Дэз, дорогой мой, балабол неуёмный, — я развернулся, больно сжав его за щёки и подбородок. — У меня был вопрос. Открывай сейчас рот, только если знаешь ответ.
— Ты пройдёшь по пути горечи и разрушения до конца. Ты сыграешь роль слабого, инфантильного и податливого. Ты вживёшься в нового старого себя и объединишься с ним. Ты не вызовешь подозрений. И мир спасут другие — Владыка подскажет им. Но ты будешь знать, как всех подвёл или как мог подвести. Будешь платить за уйму преступлений, которые совершил и не совершал. Возможно, ты захочешь наложить на себя руки. Тут уж на твой вкус, решай, я не подскажу. Будущее вручает тебе последний дар, эфемерное видение.
Покажут что-нибудь хорошее? Конечно да. И нет. Гроб. Великолепный бриллиантовый саркофаг, прозрачные стенки, переливающаяся всеми цветами радуги крышка в богатой огранке. В гробу лежу я? Или Ангел? Из-за закрытых глаз это извечный вопрос, ироничный вопрос, самый идиотский вопрос, сразу после дилеммы о жизни и смерти. Я оглядываюсь по сторонам и вижу уйму саркофагов, не меньше полусотни, и за прозрачным алмазным стеклом — моё лицо, всюду оно, сомкнутые веки Ангела, скорбная улыбка нашего с ним общего на двоих рта. Я умер. Или он. Я не умер. Или не умер он. Выгляжу совершенно здоровым, просто спящим. Как в проклятой сказке о Белоснежке, подавившейся…
— Ты упоминал о яблоках содома и эдема?
Но серафима и след простыл. Я подавил желание выругаться на него, любителя резко появляться из ниоткуда и исчезать в никуда. В разыгравшейся трагедии ему больше всех досталось — ведь он, бронированно бессмертный, потерял нас.
Нужно вернуться. Жаль, я не задам вопрос отцу, зачем он подстроил западню, начиная с мягко надетых во сне наушников и включения ядовитой песни. Может, все мои сны, начиная со сказочного, им подстроены, а душа Ночи нарочно отравлена? Если парадокс путешествий во времени верен, он не мог не сделать этого — ради минуты какого-то иного прекрасного дня в ином прекрасном настоящем. Но пока я не понимаю, и понимать не хочу, и злюсь. Всё было если не хорошо, то шло привычно и размеренно, день за днём, по установленному образцу — и вот всё улетело в тартарары, в одночасье, быстрее выстрела из пистолета, я не успел сморгнуть. Вчера — король, сегодня — бомж. Это как мгновенно обделаться, но не понять, из-за чего потяжелели штаны. Не понять, но уже оказаться в полном дерьме. А он будет смеяться, без звука, без самого смеха, издёвкой в уголке кривого рта. Если он прежний.
Остался ли папа прежним?
Что-то (или кто-то) подсказывало мне — только он один из всего моего мира и остался прежним. Если я намерен отвоевать хоть часть преданной забвению реальности, за помощью придётся идти к нему. Я всегда ненавидел просить о ней. Какая ирония.
— Зачем ты соблазнил меня своей опасной музыкой и послал сюда, ну зачем? Я разочаровал тебя? В чём я был плох? Ты всегда выбирал мою тёмную сторону! — на секунду мной овладело отчаяние. Всё, что я любил и ценил, так или иначе уже разрушено и мертво. Есть ли способ прожить заново хотя бы день прерванной жизни? Ну хоть дожить тот последний, из которого я был бесчестно вырезан? В нём даже солнце не взошло! Это чистейшей воды эгоизм, но я готов платить за право быть собой и остаться собой и, если придётся, умереть собой — ледяной и расчётливой сволочью.
— Есть, — прошептал сухой горько-солёный ветер голосом Дезерэтта. — Я аккуратно поставлю тебя в точку разрыва. Вспыхнет заря, день начнётся и продолжится в первозданном виде, но оборвется в никуда — как ему и полагается — в полночь. Проживи его достойно. Или проживи форменной сволочью, если твоей душеньке угодно это и ничто другое. В первую минуту пополуночи переписанная история ворвётся в тебя, а ты — в неё, затем ты немедленно разыщешь второй экземпляр себя, поступишь с ним, как тебе подскажет твоя здоровая бесчеловечность, объединишься с ним или займешь его место. Имей в виду — хоть я всё и буду помнить, в новом настоящем я приду в весьма жалкое состояние, на меня не рассчитывай и с лишними вопросами не приходи.
— Хорошо. Но ты оказываешь мне услугу сейчас. Что ты потребуешь взамен?
— Никогда не требовал. Просил.
— Опять тридцать пять? Ты получишь меня. Однажды. Я обещал.
— Добавь ту фразу. Ты знаешь какую.
— Она сопливая до не могу, Дэз! По доброй воле я её не произнёс бы. Потому что я так не думаю!
— Добавь.
Я подавил гримасу и прикрыл лицо ладонью в характерном жесте, нивелируя хоть чуть-чуть силу и романтичную тошнотность этих слов:
— И мы никогда не расстанемся. Не две стороны монеты, но две противоборствующие силы.
Он удовлетворённо улыбнулся и поддел ногтем насквозь проржавевшую микросхему на своем лбу. Я ждал крови, треска трухлявых позеленевших контактов, не самого приятного обнажения его древнего первородного черепа, но не… снопа света, поспорившего бы с яркостью всех звёзд, что я видел! Ослепительного и термоядерного настолько, что я потерял контроль и заорал, ведь это миллиардноваттное великолепие обрушилось на меня. И вполне вероятно, убило бы — если бы имело такое намерение. Я орал и орал, невредимый внешне, а изнутри — испепеляемый заживо, однако ни звука не доносилось: крик не вырвался, а унёсся обратно в глубину горла и замер на голосовых связках. Потому что время, подхваченное этим неистово бьющим и разящим светом, закрутилось вспять, отправив меня с билетом в один конец домой — против часовой стрелки.